Психиатрия в судебной системы в xix веке: от карательной избыточности к биополитике

ПСИХИАТРИЯ В СУДЕБНОЙ СИСТЕМЫ В XIX ВЕКЕ: ОТ КАРАТЕЛЬНОЙ ИЗБЫТОЧНОСТИ К БИОПОЛИТИКЕ

Нагорное Е. А.,

кандидат культурологии, старший преподаватель кафедры социально-гуманитарных наук НижГМА, г. Нижний Новгород

Концепция пенитенциарной системы М. Фуко предполагает обособление психиатрии в качестве необходимого элемента судебно-медицинской экспертизы. Выявляет особенности ее формирования и развития в качестве составной части «коррекционной машины» буржуазного общества. Такой подход является генеалогическим и позволяет проследить корни современных контролирующих властных инстанций.

Ключевые слова: психиатризация; нормализация; население; власть; индивид.

В данной работе мы рассмотрим произведение М. Фуко «Ненормальные», показывающее процесс складывания современной психиатрии и институтов судебно-медицинской экспертизы. Эти сферы призваны помочь власти контролировать внутренний мир человека и его тело: «Именно тело оказывается у Фуко противоположностью власти, оказывается тем, чем стремится власть овладеть» [1, с. 11].

Согласно концепции Фуко, в XIX веке психиатрия дополняет собой новые практики контроля над индивидом, новую сложившуюся «величественную пирамиду власти», включается в процесс «индивидуализации, разделения и подразделения власти, которая в конечном счете настигает мельчайшее зерно индивидуальности» [1, с. 70]. Психиатр выступает теперь от имени продуманной технологии «преобразования индивидов». Психиатрия отныне также «производит здоровое население» [1, с. 70], становится моделью политического контроля, присоединяясь к «позитивным технологиям власти».

Мы рассмотрим, как через механизм судебно-медицинской экспертизы психиатрия как наследница идей XVIII века работает с опасными отклонениями индивидов, выступая частью «коррекционной машины» государства. Как она от имени истины решает: «Опасен ли индивид? Будет ли он восприимчив к уголовной санкции? Исправим ли он?» [1, с. 56].

Именно с XIX века психиатрическая власть теперь в качестве сложившегося судебно-психиатрического механизма будет устанавливать нравственные и социальные требования. При этом психиатрия, как отмечает М. Фуко, опирается не столько на свой авторитет, но прежде всего на знание: «Новая власть сопряжена не с невежеством, но с целым рядом механизмов, обеспечивающих образование, применение, накопление, рост знания. XVIII в. с его дисциплиной и нормализацией ввел тип власти уже не сопряженной с незнанием, но, наоборот, способный функционировать лишь вследствие сложения знания, каковое является для него и эффектом и условием исполнения» [1, с. 76]. В результате традиционные судебные техники управления индивидами подключаются к новым технологиям нормализации и контроля за аномалиями, выстраивая «регулярную сеть знания и власти»: «Презренное ремесло наказания превращается в прекрасное дело исцеления» [1, с. 56].

Итак, возникновение судебно-психиатрической власти, где психиатр выступал бы одновременно и судьей, у Фуко приходится на конец XVIII века. До этого судьи вполне руководствовались сложившейся практикой разовых спорадических наказаний. Судебная машина представляла собою «ритуальную манифестацию неизмеримой карательной власти» [1, с. 111]. Здесь «нет механики преступления, которая следовала бы из некоего знания; есть лишь стратегия власти, расточающая свою силу вокруг преступления и по его поводу» [1, с. 111]. Суд не интересовала «природа преступления», его мотивы, его химия. Данный тип власти далек от тотального диффузного «контроля над ненормальным». Судья выступал регистратором нарушений, их кодификатором, но «никогда до конца XVIII века вопрос о природе преступности по-настоящему не поднимался» [1, с. 112].

Характеризуя период, предшествующий появлению психиатри- зируемой судебной власти, Фуко отмечает: «Хотя от судьи требуется знание преступника, хотя в самом деле нужно, чтобы он проник внутрь преступника, нужно это вовсе не для того, чтобы понять преступление, а всего лишь выяснить, этот ли человек его совершил» [1, с. 112]. Задача судьи - «выманить правду»: «Преступник подлежит изучению со стороны судьи именно в качестве хранителя правды и никогда не в качестве преступника, совершившего преступление» [1, с. 112]. Как отмечает Фуко: «Знание изучает не преступного, а знающего субъекта» [1, с. 112]. Только с конца XVIII века карательная власть начинает «удваивать деление на законные и незаконные поступки делением индивидов на нормальных и ненормальных» [1, с. 112]. Это происходит вследствие того, что XVIII век «взвинтил эффекты власти»: «Вместо того чтобы целиться в отдельные точки, в отдельные участки, в индивидов, в произвольно определенные группы, XVIII век нашел механизмы власти, которые могли действовать, не делая пропусков, и распространяться на всю ширину социального поля» [1, с. 113]. Согласно Фуко: «Взвинтить эффекты власти - значит сделать их в принципе неминуемыми, то есть оторвать от принципа произвола властителя или доброй воли и превратить в безоговорочно фатальный и необходимый закон, в принципе довлеющий одинаковым образом над всеми» [1, с. 113]. В это время формируется принципиально новая экономика карательной власти, исчезает избирательное правосудие в пользу судебно-полицейского аппарата надзора и наказания, который устранит в рамках исполнения карательной власти последние пропуски [1, с. 114].

Начинается эпоха «продуманных техник преобразования индивидов». Вместо триумфа «грандиозной экономики ритуальной и ослепительной траты карательной власти» на первое место выходит «интерес преступления»: «Именно этот интерес-основание преступления является новым принципом экономики карательной власти и сменяет собою принцип жестокости» [1, с. 116]. Отсюда главным вопросом судебной практики XVIII-XIX веков становится «вопрос механики и игры интересов, которые смогли сделать преступника тем человеком, который оказался обвиняемым в совершении преступления» [1, с. 116]. По мнению Фуко, «этот новый вопрос относится не к ситуации преступления и даже не к намерению субъекта, но к имманентной криминальному поведению рациональности, к естественной логике этого поведения» [1, с. 116].

Эпоха Просвещения - эпоха Разума, а следовательно, и преступление должно обладать присущей ему рациональностью. Отныне преступление - это уже не только то, что нарушает гражданские и религиозные законы или законы самой природы: «Теперь преступление

это то, что само имеет некоторую природу» [1, с. 116]. Отсюда необходимость «натуралистического знания о криминальности»: «Нужна естественная история преступника как преступника» [1, с. 116].

Данное «натуралистическое знание», необходимое для исполнения наказания, и будет отныне предоставлять психиатрия.

Фуко отмечает: «Преступление отныне карается сообразно интересу, которым оно продиктовано» [1, с. 144]. Основной идеологический контекст эпохи: чтобы быть наказанным, преступление должно быть изучено. Какова природа интереса, попирающего интересы всех остальных? [1, с. 117]. И, как заключает Фуко: «Разве это не болезненный, не извращенный интерес, разве не противоречит он самой природе всех интересов?» [1, с. 117]. В фигуре преступника терпит крах идея общественного договора, он единолично разрывает его. Отсюда в отношении единоличного самоутверждения преступника возникает вопрос: «Когда преступник в некотором смысле возобновляет свой эгоистический интерес, отрывает его от договорного или основанного на договоре законодательства и восстанавливает против интереса всех остальных, разве не идет он наперекор естественной склонности?» [1, с. 117]. И раз он делает это - значит «этот естественный индивид, которому свойственно не подчиняться естественному развитию интереса» [1, с. 117] - парадоксален, «ненормален».

Разобраться в истоках этой ненормальности и предстоит психиатрии в рамках «коррекционной машинерии» судебно-медицинской экспертизы XIX века. Кара отныне не уничтожает преступника, как это было в рамках феодально-абсолютистской системы, «Аннулированию, искоренению может быть подвергнуто другое: всевозможные механизмы заинтересованности, которые побудили на это преступление его виновника и которые могут побудить на подобные преступления других» [1, с. 144]. Прежняя судебная система с ее избыточностью карательных мер зрелищно разрывала, измельчала, перемалывала тело преступника, сводя его на нет, исключая из общественного тела. Но никогда не интересовалась «внутренней рациональностью преступления», не стремилась его постичь, включить его в сферу своих интересов. В условиях же складывающейся системы буржуазных ценностей «карать можно лишь в том случае, если прямо постулирована рациональность деяния, которая-то в действительности и карается» [1, с. 145].

Заручившись в XIX веке поддержкой психиатрии, судебная власть отныне будет заявлять: «Я могу наказывать лишь в том случае, если понимаю, почему совершено деяние, каким образом совершено деяние; иными словами, только если могу проникнуть в подвластную анализу логику данного деяния» [1, с. 147]. Преступник теперь не отторгается, не извергается в виде истерзанных кровавых останков, но скрупулезно изучается и анализируется. Теперь «уголовный аппарат уже не сможет обходиться без помощи научного, медицинского, психиатрического анализа оснований преступления» [1, с. 148].

В этом плане интересно замечание Фуко, что «психиатрия, какой она сложилась в конце XVIII века и, особенно, в начале XIX века, не была специализированной областью общей медицины» и функционировала «не как особая специализация медицинского знания или теории, но, куда в большей степени, как отрасль общественной гигиены» [1, с. 149]. Вот почему определяющим моментом в становлении психиатрии послужил «дискурс, развиваемый психиатрией по призыву уголовного аппарата» [1, с. 148]. Фуко замечает: «Прежде чем сделаться отделом медицины, психиатрия была институциализи- рована как область социальной защиты, защиты от всевозможных опасностей, с которыми общество может столкнуться вследствие болезни или всего того, что может быть прямо или косвенно связано с болезнью. Психиатрия институциализировалась как своего рода социальная профилактика, как гигиена всей совокупности общественного тела» [1, с. 149]. Психиатрия являлась отраслью общественной гигиены, и чтобы самой сделаться научным институтом, «основательным и подкрепленным медицинским знанием», ей, по мнению Фуко, «потребовалось совершить две одновременные кодировки»: «определить безумие как болезнь, патологизировать присущие ему расстройства, заблуждения, иллюзии» и «надо было определить безумие как опасность» [1, с. 149].

Определение безумия как «источника угроз» и сформировало психиатрию «как знание о ментальных болезнях, способное действенно работать в качестве общественной гигиены» [1, с. 150], в том числе и в рамках судебного аппарата. Возникает ситуация, когда «социальная опасность кодируется как болезнь в рамках психиатрии» [1, с. 150]. В этом плане интересна эволюция, представленная Фуко, от монстра, неподдающегося и мастурбатора XVIII века до «ненормального» века Х1Х-го. Именно с начала XIX века психиатрия начинает активно создавать себя как «медицинскую науку, ответственную за общественную гигиену», что и приведет в конечном итоге к долгожданному слиянию с судебной властью, к ее медикализации. Постепенно начнут выкристаллизовываться ключевые психиатрические понятия будущей медицинской в ласти-знания: вырождение, инстинкт, поведение, состояние. С XIX века начнется методичное освоение тела, создание особой теории нормализации, складывание тонкой модели политического контроля над индивидом, вхождение в судебную власть. Любое из психиатрических понятий легко отныне становится рычагом власти: «Вместе с понятием вырождения вы получаете возможность изоляции, регистрации, ограждения некоторой зоны социальной опасности и, в то же время, способ придать ей статус болезни, патологический статус» [1, с. 150]. Но фундаментальным в формировании психиатрии, как указывает Фуко, оказывается прежде всего ее «нужда в безумце как таковом, на опасный характер которого она без устали указывала» [1, с. 150]. Нужно было утвердить принцип «сущностной и фундаментальной причастности безумия к преступлению, а преступления к безумию» [1, с. 151].

Чтобы придать политическое значение безумию, важно было утвердить корни безумия в «непослушании, сопротивлении, неподчинении, бунте, в злоупотреблении властью» [1, с. 151], а не в пассивной теории бреда, характерной для XVIII века. Фуко отмечает: «Для психиатра XIX века безумец - это, в сущности, всегда некто принимающий себя за короля, то есть противопоставляющий свою власть всякой установленной власти и уверенный в превосходстве над нею, будь то власть института или власть истины» [1, с. 151].

М. Фуко констатирует: «Чтобы укрепиться в качестве научного и авторитарного вмешательства в общество, чтобы укрепиться в качестве власти и науки общественной гигиены и социальной защиты, медицина ментальных болезней должна была показать, что она способна распознать некоторую опасность даже там, где никто другой еще не видит ее; и что она способна распознать ее потому, что является медицинским знанием» [1, с. 152]. По мысли Фуко: «Всякий беспорядок, всякая недисциплинированность, горячность, непослушание, упрямство, недостаточная любовь и т.д. - все это теперь подлежит психиатризации» [1, с. 198]. Вот почему психиатрия «сразу заинтересовалась безумием, способным убивать, так как ей нужно было сформироваться и отстоять свои права в качестве власти и знания в области внутренней защиты общества» [1, с. 152]. Непонятные, «непредсказуемые преступления» отныне становятся прерогативой психиатрии, формируя «сопричастность внутренних проблем уголовной системы и желаний психиатрии» [1, с. 153]. В результате психиатрия становится своеобразным «архимедовым рычагом» правосудия.

Возникает ситуация, когда, по словам Фуко, развивается мощный процесс, который не завершился и по сей день, - процесс, в котором внутрибольничная, сосредоточенная на болезни психиатрическая власть превратилась в общую, внутри- и внебольничную юрисдикцию уже не безумия, но ненормальности и всякого ненормального поведения [1, с. 166]. В итоге, по мнению Фуко, возникает «стыковка властей»: «особого рода игра, особого рода распределение и особого рода смычка одних механизмов власти, характерных для судебного института, и других, характерных для медицинского института, медицинской власти и знания» [1, с. 167]. По мнению мыслителя: «С конца XIX века постепенно зарождается всеобщее стремление судей к медикализации их профессии, их функции, выносимых ими решений» [1, с. 62]. Медики отстояли свое право на «применение своего знания внутри судебного института» [1, с. 62]. Вот почему «информация, которой располагает судья, одновременно являющийся следователем, - это информация по сути своей психологическая, социальная, медицинская» [1, с. 62]. Эта информация «основывается не столько на самом поступке, который совершил индивид и за который он предан суду, сколько на этом контексте его существования, его образа жизни, дисциплины» [1, с. 62]. Вот почему медикопсихологические службы, призванные следить за тем, как развивается индивид, отбывая свое наказание, становятся неотъемлемой частью пенитенциарной системы XIX века.

В результате в феномене судебно-медицинской экспертизы мы видим вполне четкий исторический смысл, логику взаимодействия судебной и медицинской власти со всеми их последующими трансформациями: «Сила, мощь, власть проникновения и разлада, присущая судебно-медицинской экспертизе по отношению к нормативности как судебного, так и медицинского знания, основывается именно на том, что она предлагает им другие понятия; она обращается к другому объекту, приносит с собою другие техники, которые образуют некий третий, коварный и скрытый термин, тщательно заслоняемый справа и слева, с одной и другой стороны, юридическими понятиями «правонарушения», «рецидива» и т.д., а также медицинскими концептами «болезни» и т.п. ...проводит действие власти, не являющейся ни судебной, ни медицинской, власти другого типа...власти нормализации» [1, с. 67].

В судебно-медицинской экспертизе проступают контуры особой позитивной власти «инстанции контроля над ненормальным»: «Намечается ось исправимой неисправимости, на которой-то и возникнет позднее, в XIX веке, индивид ненормальный» [1, с. 81]. Исторически у Фуко это связано с переходом от политической модели борьбы с проказой к модели борьбы с чумой, когда зараженный не исторгается из социального поля, но становится объектом пристального наблюдения и контроля. Модель контроля, связанная с чумой, предполагает очерчивание некоторой территории: «Эта территория уже не была неупорядоченной зоной, куда изгонялись люди, от которых надо было очиститься» [1, с. 68]. Эта территория стала предметом подробного и внимательного анализа, тщательной разметки, на ней «организуется непрерывная власть». Именно в данной модели началось «распределение индивидов на больных и здоровых»: «чума подразумевает своего рода постепенное приближение власти к индивидам, все более неусыпное, все более настойчивое наблюдение» [1, с. 70]. И в модели чумы, и в психиатрической модели врач становится «целой микроклеткой вокруг индивида» [1, с. 82]. Таким образом, анатомируя данные останки, «обломки дисциплинарных инстанций» XVIIIвеков, М. Фуко вскрывает пружины, составные части и генеалогию власти современной с ее «технологиями ненормальных индивидов».

Список литературы

Фуко М. Ненормальные. СПб.: Наука, 2005. 432 с.

Количество показов: 1165