Мотивация и личность | Общая психология

Потребности: биологический аспект

Сегодня я должен начать новый и заключительный раздел курса общей психологии. Раздел этот посвящен проблемам, часто называемым проблемами внут­ренней регуляции деятельности субъекта. Имеются в виду такие разделы общей пси­хологии, как глава о потребностях и мотивах деятельности, об эмоциональных состо­яниях, о воле и, наконец, завершающая глава о личности. Вероятно, это наиболее интересный, наиболее живой раздел психологии. Вместе с тем это раздел трудный, и главная трудность состоит здесь в том, как я понимаю, что нужно научиться пра­вильно ставить эти очень трудные вопросы. Ведь дело обстоит так, что в тех или иных главах, мной названных, накоплен довольно большой материал. Однако материал этот очень разный, представляющий очень разные исходные позиции, с которых этот материал собирался и с которых он обрабатывался, и должен быть научно осмыслен. Значит, нужно поработать прежде всего над тем, чтобы традиционные и общие воп­росы поставить так, чтобы придать им характер проблем, научно разрешаемых. В этом я вижу и свою задачу, начиная этот последний раздел курса общей психологии. Ну, конечно, надо начинать с начала, а именно с той первой главы, которую я назвал. Это глава о потребностях и очень тесно связанная с ней глава о мотивах. Я бы даже сказал, это просто глава о мотивах и потребностях деятельности. Но все же сначала о потребностях.

Вы, конечно, хорошо понимаете, что понятие, которое лежит за термином «потребность», многозначно. Мы употребляем этот термин, «потребность», и в объективно-общественном, историческом даже смысле. Ну, скажем, мы говорим об объективной «потребности производства в кадрах». О потребности в дополнитель­ных энергетических ресурсах. Это потребность, конечно. Потребность общества. Но не в этом значении применяет термин психолог. Понятие потребности также и био­логическое. Биологическое понятие потребности стоит очень близко к понятию пси­хологическому. Речь идет о субъективной потребности, о потребности субъекта. Ког­да мы говорим о биологии потребности, мы имеем в виду потребность, отнесенную к биологическому субъекту, индивиду. Или чаще всего индивиду. Ну, а когда мы говорим о потребностях в психологическом значении этого термина, тогда мы име­ем в виду то, о чем я буду говорить позже. А сейчас о биологическом понятии потребности.

Я хочу особенно привлечь ваше внимание к тому, что понятие потребности принадлежит к числу фундаментальнейших понятий биологии. Фундаментальнейших понятий учения о жизни, теории жизни. Это столь же фундаментальное понятие, как понятие обмена веществ или раздражимости. И когда мы характеризуем жизнь как своеобразный процесс взаимодействия, выражающийся в обмене веществ, то, в сущности, мы уже имеем в виду и раздражимость как свойство живого существа, иначе как может происходит этот обмен веществ? Живое, жизнеспособное тело раздражимо.

Это условие жизни, это условие того, что мы называем обменом веществ в спе­циальном и более широком значении термина. Но так же эти фундаментальные поня­тия раздражимости, обмена веществ включают в себя и понятие нужды, объективной нужды организма в чем-то, что лежит вне организма. Я бы сказал так: нужды организ­ма в каком-то дополнении его как органической, живой, жизнеспособной и развива­ющейся, утверждающей свое существование системы. Вот эта необходимость, эта нуж­да в своеобразном дополнении, лежащем вне организма, — это, собственно, и есть состояние, которое мы традиционно называем термином «состояние потребности,» или, короче, потребностью.

Тут, видите ли, серьезный вопрос. Ведь эта необходимость иметь вне себя до­полнение для всякой жизнеспособной системы, для всякого организма, заключает в себе очень большую мысль, опять-таки общебиологическую, относящуюся к общей теории жизненного процесса, жизни. И эта большая мысль состоит в том, что всякая жизнеспособная, живая система является не только продуктом объединения, синтеза (соответствующих органических веществ, я имею в виду), но и анализа, разъедине­ния, отделения даже, отрыва.

Вот представьте себе живую, движущуюся систему. Я имею сейчас в виду внутреннее движение системы. Есть такие сложные органические системы, связи которых образуют движение, то есть являются подвижными. Может, вы обратили внимание на недавнюю очень короткую информацию на страницах наших газет, о том, что группе биохимиков Ростовского университета удалось синтезировать, то есть создать, такую органическую систему, которая существует лишь в меру того, в меру чего происходит внутрисистемное движение. И как только это движение пре­кращается, система прекращает свое существование. И эта система начинает суще­ствовать, когда запускается в ход внутреннее движение. И вот теперь представьте себе, что часть элементов, входящих в это движение, оказываются принадлежащими не только самой этой системе, но также и некоторым системам, которые составля­ют внешнее для организма. Или, как мы говорим обычно, языком биологов, внеш­нее условие. Вот отделили, и появилось еще одно усложнение. Теперь не только внут­реннее движение в системе происходит, но еще в это движение должны вовлекаться какие-то элементы, которые постоянно становятся элементами этой системы, а ка­кие-то элементы перестают ими быть. Это и есть что, вы узнаете? Ассимилятивно-диссимилятивный процесс, то есть процесс обмена веществ.

Итак, я резюмирую свою первую мысль: понятие потребности — это совер­шенно фундаментальное биологическое понятие. И если обычно оно специально не выделяется, то просто потому, что оно подразумевается. И, может быть, специаль­но оно не всегда разрабатывается. Итак, потребность как биологическое понятие выступает перед нами прежде всего как объективная необходимость, то есть объек­тивная нужда организма в чем-то внешнем, во внешних условиях, которые служат как бы дополнением живых систем, о которых идет речь. Условия зависят от морфофизиологической организации живого тела, то есть самой этой живой системы. И эти элементы, которые зависят от организации, от морфофизиологии системы, это и есть не что иное, как то, что на другом языке называют биотическими фак­торами, то есть такими условиями, которые вмешиваются в процесс существова­ния и от которых процесс существования зависит не косвенно, а прямо.

Уже в этом первом, общебиологическом подходе к потребностям выясняется одна замечательная их черта, которая сохраняется на любом уровне развития и кото­рую мы постоянно вынуждены не терять из вида, держать в уме. Это черта есть необ­ходимая предметность потребности, то есть наличие вне организма чего-то, что от­вечает потребности. Я здесь должен сделать только одно примечание. Очень простое. У нас, в силу традиции, применительно к высоко развитым организмам, то есть к жи­вотным, и, конечно же, к человеку, выделяются, помимо очевидно вещественно-предметных и прямо предметных потребностей, также потребности, которые чаще всего называют потребностями функциональными, примером которых может слу­жить, скажем, потребность в сне. Когда предмета потребности нет. По одному при­знаку они, несомненно, подпадают под категорию потребности. Это объективное со­стояние организма, зависящее от его устройства. А по другому признаку, признаку дополнительности потребности, вроде бы не подпадают.

Здесь есть довольно тонкий вопрос. Я сейчас только намечу его решение, что­бы не задерживаться применительно к этому достаточно абстрактному способу рас­смотрения потребностей как общебиологического понятия, как вообще понятия об­щей теории жизненных процессов. Дело все в том, что и удовлетворение этого класса или подкласса потребностей, которые мы называем функциональными, вроде по­требности в отдыхе или сне, нуждается тоже в определенных внешних условиях. Это видно сейчас же, как только вы в мысленном эксперименте нарушаете возможность удовлетворения этих потребностей. Тогда-то и обнаруживается, что они тоже зависи­мы от некоторых определенных предметных внешних условий. Они нуждаются в этих условиях. Мысль очень простая, но вместе с тем и довольно сложная в некоторых своих оттенках. О функциональных потребностях я еще буду говорить как об особом подклассе, применительно к более развитому высокому уровню потребностей. Там вопрос решается легче. Мы очень мало знаем об этих потребностях в абстракции.

Я принял, однако, в качестве вводных тезисов, некоторые положения об этих абстрактных потребностях (в общебиологическом смысле), для того чтобы получить возможность, отправляясь от этого, перейти, собственно, к предмету нашего изу­чения. К потребностям, как они выступают в качестве объекта психологического изучения на животном уровне, то есть на уровне все же биологическом, и на уров­не человеческом. А также мы посмотрим, какие там есть уровни. Значит, есть неко­торый этап в развитии жизни, в развитии живых организмов, когда происходит сво­еобразный процесс, который я бы назвал психологизацией потребности, когда потребность входит в круг рассмотрения психолога, психологии, то есть науки о по­рождении и функционировании психического отражения в деятельности живых субъектов, индивидов. Эта психологизация потребности происходит тогда же и в силу тех же самых условий, когда в силу определенных условий происходит диффе­ренциация основной раздражимости и выделяются процессы, которые надо назы­вать процессами чувствительности, то есть психического отражения, процессами ощущения или восприятия. Переход к ним возникает вследствие того, что живот­ные переходят в ходе эволюционного процесса от приспособления к гомогенной среде (заметьте — не к гомогенному миру, а к гомогенной среде, то есть к миру, как он выступает перед животным, а не вообще как он существует объективно) к среде предметной, дискретной. То есть, иначе говоря, элементы этой среды высту­пают не как носители одного свойства, а выступают, по древней классической тер­минологии, как «узлы свойств».

Это положение, что дискретный предмет есть узел свойств, употреблялось в свое время Гегелем и, равным образом, Марксом, который давал именно это определение предмету — как узлу свойств, которые связаны в самом предмете. Так как это предмет, вещественный предмет в данном случае, он выступает не одним своим свойством, а множеством свойств. И он существует для живого организма как элемент его среды. Иначе говоря, это есть переход от непосредственного взаимо­действия с биотическими свойствами среды, то есть с жизненно важными ее свой­ствами самими по себе, к опосредствованному взаимодействию, к опосредствован­ным связям, которые привычно мы все последние годы, последние десятилетия стали называть сигнальными. Это изменение ориентировки во внешнем мире. По од­ному свойству, оказывающему воздействие, я «сужу» о других. Это в кавычках, конечно. Это не значит, что я строю рассуждение или высказываю суждение. Шорох ориентирует на пищевое вещество. Цвет — тоже на пищу или угрозу. То есть на те воздействия, которые имеют прямое биотическое значение, от которых зависит в конечном счете ассимилятивно-диссимилятивный процесс, то есть само существо­вание, его развитие или угнетение, жизнь или смерть, преуспевание или гибель, свертывание жизни. В связи с этим переворотом происходит и то, что я называл психологизацией потребностей. То есть, попросту говоря, теперь предметность по­требностей выступает как нечто внешне воспринимаемое. Мы ощущаем, потом вос­принимаем. А у человека это мыслимое, представляемое, разное.

Таким образом, происходит как бы трансформация объективной предметнос­ти потребности также и в субъективную предметность, то есть видимую их предмет­ность. И эти потребности приобретают сигнальный характер. Это первое и главное, что характеризуется как психологизация, то есть как вкрапление систем деятельнос­ти, теперь ориентируемой отражением мира, реальности. И этих своеобразных состо­яний, этих потребностей.

Рядом с этим появляется другой признак. В этой связи, кстати говоря, разви­вается и система сигнализации о состоянии самого субъекта. Интероцепция. Если можно так выразиться, субъективные сигналы о состоянии потребности. Это тоже требует разъяснения. Я вернусь к этому вопросу. А сейчас я хочу только подчеркнуть сказанное. Мы пришли к первому положению, самому важному: потребности всегда предметны. Потому что это всегда потребность в чем-то, нужда организма в чем-то. И это что-то мы будем называть предметом потребности. И второе положение: на изве­стном уровне развития предмет потребности отражается, воспринимается фактичес­ки как вне организма существующее. Если хотите, ощущается. Вот так потребность и психологизируется, как я говорил. То есть, попросту говоря, выступает теперь в ка­честве момента деятельности, управляемой, регулируемой тем или другим отражени­ем реальности. Более полным или неполным, более совершенным или несовершен­ным — это второй вопрос.

Надо сказать, что тезис, о котором я говорю сейчас, то есть тезис о пред­метности потребности, объективно существующей предметности, есть тезис, хорошо известный. Надо сказать, что этот тезис развивался, по существу, всеми наиболее выдающимися естествоиспытателями прошлого и нынешнего столетия. Я несколько раз по разным поводам ссылался в этом отношении на такого классика естествозна­ния, как Дарвин, который описывал поведение гусениц или новорожденных телят, характеризующееся прежде всего появлением предмета потребности. Сама по себе по­требность, не имеющая этого особого, обязательного характера предметности, как потребность конкретно не существует. Она может побуждать то одно, то другое, в за­висимости от того, какой предмет, оказывается удовлетворяющим эту потребность. Вот отсюда дарвиновские опыты. Растили гусениц того же вида, что и другие, на од­ной породе кустарника. Они стали есть листья только этого кустарника, а другие листья отвергали. Другую группу того же вида гусениц стали вскармливать на растениях другого вида. Вот эти виды стали служить им пищей, а другие отвергались в качестве пищи. И заострение опыта было так велико, что, при пересаживании гусениц не на те листья, которые стали предметом их пищевой потребности, они погибали.

Позже ту же мысль более отчетливо развивал И.М.Сеченов. Он рассматривает такую ординарную, можно сказать классическую, потребность, как пищевую. «Го­лод, — писал Сеченов, — способен поднять животное на ноги. Но в нем нет ника­ких элементов, чтобы направить движение в ту или другую сторону или видоизме­нить его сообразно требованиям местности или случайности встреч». Ну, а последние три или четыре десятилетия биологи, специально занимающиеся так называемыми инстинктами, то есть врожденным поведением, показали опять то, о чем говорил Дарвин в свое время, а потом Сеченов отмечал, и не только они одни, конечно. Это бессодержательность потребности до начала ее функционирования в связи с предметом. И относительная независимость этого предмета. Дело все в том, что каж­дая потребность проявляется виртуально, то есть, так сказать, содержит в себе очень широкий веер предметов. А не фиксированный предмет.

Итак, мы имеем два состояния потребности. Первое состояние — это объек­тивная нужда в некотором дополнении. Причем на более высоких ступенях органи­зации в морфофизиологическом устройстве организма зафиксирован лишь в самом общем виде круг предметов потребностей, способных удовлетворить эту нужду, по­гасить ее. И остается очень широкий простор для того, чтобы определилось, какое же предметное содержание получит потребность. А ведь мы можем характеризовать потребность только через ее предметное содержание. Когда мы говорим «потреб­ность» и «нужда», то естественно, мы ждем дополнения: в чем? Вот и сейчас я не могу говорить о потребностях дальше, не вводя такого дополнения, как, например, потребность в пище, в половом объекте. Еще в чем? Перечисляйте. Чем выше вы будете подниматься по лестнице биологической эволюции, тем шире будет этот круг предметно обозначенных потребностей. А мы иначе и не умеем выражать. Ну, при­менительно к человеку потребность в чем? У меня есть потребность. Я еще ничего не сказал. У меня есть потребность в чтении, в похвале, в одежде, и в чем хотите, правда? И как же я определяю потребность? Оказывается, своими языковыми сред­ствами. А человечество не изобрело никакого другого средства выразить на языке потребность, иначе как указывая на предмет потребности. Поэтому они очень мно­гочисленны. Страшно богаты. Так же богаты, как богаты предметы, предметный мир, который способен удовлетворить потребности. Давайте сделаем вывод, и здесь еще с одной стороны подойдем к проблеме потребностей, их предметности. Можно тогда сказать, что потребности — это состояния организма, которые опредмечива­ются, приобретают предметность.

И здесь есть переход от виртуальной потребности к актуальной. И очень точ­но, применительно к высшим животным во всяком случае, сказано, что потреб­ность имеет свое специальное поведение. К потребности привязано некоторое спе­цифическое поведение. И это поведение обыкновенно называется поисковым. Можно называть его ориентировочным — это примерно то же самое. Посмотрите: «поиско­вое» — значит «ненаправленное». Не направленное на что-то определенное. Вот по­этому Сеченов так и говорил: конечно, потребность способна поднять животное на ноги. Но только она не способна повести его к чему-то. Потому что это что-то дол­жно существовать для животного.

Итак, потребность имеет свою судьбу. Она вызывает специфическую реакцию поискового поведения. Поиск завершается опредмечиванием потребности и удовлетворением последней. В противном случае организм не выживает, если, конечно, не допустить, что он возобновляет еще и еще раз поиск. Но надо понять только одно. Пожалуйста, обратите внимание на это. Я вас очень прошу, попробуйте вообразить, куда вас может привести просто голод или просто жажда. Конкретного представле­ния о предмете нет. Вы на себя будете прикидывать. Только я вас поставлю в особо тяжелые условия. Например, вы потерялись в пустыне. Легко допускаете, что где-то есть источник. Но получилось так, что еще небо заложено пылевыми облаками. Не видно ни звезд, ни каких-то указателей по небесным телам, компаса нет у вас. Да и не знаете вы направления. Ну, куда вас поведет ваша потребность? Будет она вести вас куда-нибудь? В ней не хватает очерченного предмета. Но это для вас, для чело­века, для животного-то это проще. Или для маленького новорожденного ребенка. Он еще не знает мира. А потребность налицо, она должна еще найти себя в предмете, то есть должно произойти опредмечивание. Опредмечивание — это судьба потреб­ности. Как произошло опредмечивание потребности, такой она и будет. Вы можете сказать: но потом предмет сменится. Ну, сменится, и отлично. И тогда будем гово­рить о том, что потребность преобразовалась, изменила свой предмет, с самой по­требностью что-то случилось, она изменилась. А может, просто стала другой. Изме­нение предмета радикально меняет все характеристики данной потребности. Все, что мы можем о ней сказать.

Самое важное — понять, что нет этого абстрактного состояния. Сейчас же возникают всякие ассоциации. А инстинкты, в которых предмет записан? Значит, потребность родилась вместе со своим предметным содержанием? Более точное ис­следование показывает, что здесь много иллюзий. Много пропущено звеньев, кото­рые наблюдатель, не искушенный в строгом наблюдении, пропускает. Есть некото­рые осложнения, которые позволяют не видеть, провоцируют невидение процесса опредмечивания. К числу этих обстоятельств относятся специфические раздражите­ли, которые запускают в ход некоторое действительно врожденное поведение, слу­жат в этом отношении ключевыми, или пусковыми, как их называют современные специалисты в области врожденного поведения, этологи. Они немножко смешивают карты, но отнюдь не затемняют картину. Надо сказать, что эти пусковые, ключевые раздражители обладают одним замечательным свойством. Если они сделали свое дело, они отмирают и теряют свою функцию. А если не сделали? Тоже уходят. Они срабатывают только на включение в широком смысле слова. На первое приспособ­ление. А дальше все зависит от встречи с объектом: произошла она или нет, и что случилось.

Поэтому, кстати, этологи в ранних работах жаловались на очень большую трудность эксперимента с этим ключевым раздражителем. Вот прошел эксперимент, на каком-нибудь птенчике, совсем еще пустоголовом, несколько дней всего суще­ствующем в этом мире. Пустили игрушку над ним по типу силуэта хищной птицы — он от нее шарахнулся. Видите, инстинктивная реакция на форму. Обрадовался экспе­риментатор, пошел показывать опыт. Пустили еще раз — а цыпленок больше не реа­гирует. Надо быть очень осторожным с повторениями, нельзя увеличивать число пу­стых повторений, это вам не образование рефлексов у животных в лабораторных условиях, да еще у такого животного, как собака. Все-таки полушария, да и в такой обстановке, где виден этот динамический процесс, как он очень красиво разыгрыва­ется, с образованием условных связей.

Вот один из этологов — один из первооткрывателей, так сказать, этого на­правления, К.Лоренц. У него это известная штука. Он пробовал на себе, какой объект может удовлетворить инстинкт, то есть потребность следования у выводковых птиц. Он имел дело с гусынями или с утками, главным образом, точнее, с гу­сятами или с утятами. Что может послужить предметом, за которым начинает сле­довать гусенок? Если брать размер, то Лоренц писал, что размер этого предмета варьирует от курицы «британской породы» до весельной лодки. Ну, как видите, размах колоссальный.

Есть у них и очень трогательные опыты. Только с птицами. Вообще, с птица­ми этологи очень любят работать. С выводковыми птицами или даже с гнездовыми. Такими, как врановые птицы, галки и прочие. Когда у животных в силу происходя­щих изменений в организме, эндокринных в частности, возникает половая потреб­ность, должен быть поиск полового объекта. Поиск начинается. Подставляют куклу. Не думайте, что кукла — чучело птицы того же вида. Нет, просто куклу. Половая потребность фиксируется на кукле. Человека подставляют — на человеке. Еще ост­рее можно? Вот когда была фиксация на кукле или на человеке, то к самцу данно­го вида или, соответственно, к самке приводят животное противоположного пола того же самого вида, то есть биологически совершенно адекватный предмет. Заост­рение заключается в том, что теперь происходит парадоксальный отказ от предус­мотренного предмета потребности, который только теперь входит в игру. То есть уже опредмечивание, этот чрезвычайный акт, произошло по отношению к другому. Оно не разрушается. Птичка того же вида не выдерживает конкуренции с куклой или с человеком. Вот как обстоит дело. Это очень серьезно. Причем тут идет речь о смерти и о жизни. Почему? Потому, что это не предмет потребности. Предмет потребности у меня отняли.

Вот теперь я хотел бы присоединить к сказанному еще одно положение. Я бы сказал, положение номер два по важности. Первое положение, самое важное, — это положение о предметности потребностей вообще. А положение номер два, второе по значению, — это положение о том, что потребности развиваются через развитие предметов, их удовлетворяющих. В филогенезе, то есть в истории эволюции живот­ных, это происходит вследствие того, что усложняется среда, в которой существу­ют животные. Чем сложнее животное, тем сложнее среда. Как правило, но с исклю­чениями. Я не могу сказать, что есть железная связь. Здесь есть исключения, ну, исключения, говорят, подтверждают правило. В общем-то правильно: сложные жи­вотные — сложная среда. Когда есть сложная среда — тогда сложные животные. Сре­да, то есть мир, существующий для животного. Нельзя сказать, что у кошки услож­нилась среда в том отношении, что раньше перед ней были шкафы с посудой, а теперь стали шкафы библиотечные. Потому что в библиотеке собрание книг имеет другое значение, чем просто собрание предметов, имеющих какую-то форму в ка­честве препятствия, в качестве физических преград, с другими физическими, фи­зико-геометрическими, вещественными свойствами. Можно на них спрыгнуть, мож­но через них перепрыгнуть или забраться выше. Словом, предмет для лазания, для чего угодно, но, конечно, не предмет для чтения. Но это я шучу.

Таким образом, происходит усложнение среды, расширяется круг предметов: а) потенциальных, по возможности, виртуальных, и б) актуальных, то есть дей­ствительных, удовлетворяющих потребности, которые сами умножаются. Значит, форма развития потребностей есть развитие предметов, удовлетворяющих потреб­ности. У животных это всегда натуральные предметы. Даже если это предметы, про­изведенные рукой человека, или даже если это сам человек, то для животного он выступает в качестве какого предмета? Человеческого или природного, натурально­го? Натурального. Выступает как преграда или как опора. Только не в своем челове­ческом содержании, не в своем человеческом значении.

Здесь, конечно, с усложнением предметов потребностей, самого содержания потребностей, то есть в соответствии с развитием потребностей, развиваются и спо­собы удовлетворения потребностей. Я бы не сказал, что это третье капитальное -по­ложение, но это очень важно. Когда мы говорим об удовлетворении потребностей, и это надо помнить, мы говорим также и о средствах удовлетворения потребностей.

Давайте теперь посмотрим, какие выводы мы можем сделать из этих неболь­ших тезисов, которые я сегодня развивал, и какие вопросы мы можем вытянуть из них. А из них можно вытянуть ряд вопросов. Прежде всего, давайте потянем такой вопрос. Есть ли какие-нибудь признаки, по каким мы можем судить о том, имеется ли потребность на том уровне, который я назвал психологическим? Очень просто. Очень явные симптомы — поисковое поведение. Раз есть поисковое поведение, есть предметность потребности. Или есть потребности, которые получают свою предмет­ную определенность, свою предметную конкретность. Когда я говорю, кстати, «кон­кретная предметность» — это не значит, что единичный предмет становится предме­том потребности. Конкретная в другом смысле: что он получает свою конкретную характеристику как класс предметов, вид предметов, объективная категория предме­тов. Степень обобщенности здесь — другой вопрос. Но есть какая-то категория, тип предмета. Значит, мы можем вытянуть такой очень интересный симптом, как поис­ковое поведение.

Кстати, если вы отличите поисковое поведение от алгоритмических реакций, которые мы находим очень рано на лестнице биологической эволюции, то тогда вы­ступает очень занимательная картина. И я, чтобы вы немножко отдохнули, и я тоже, вам нарисую такой образ. Представьте себе животное, которому мы не даем пищи и замкнули в какое-то пространство. Как будет вести себя животное? Вы согласны, что оно будет искать? Пробовать пройти через один мнимый выход, через другой. Ткнет­ся туда, ткнется сюда, согласны? Будет беспокойство проявлять, поисковое поведе­ние. Как бы выйти отсюда. Пробиться к чему-то. Если вы еще для обонятельного жи­вотного приманку дадите с запахом, за пределами достижения, то оно будет рваться. Если это будет просто молодое животное, которое не знает, что ему надо, то оно будет всячески пищать, беспокоиться. Младенцы, не человеческие младенцы, я имею в виду, проявляют беспокойство. Когда они голодные, конечно. А принимаются за еду не всегда так просто и сразу. Микропедиатры опытные, и прочие лица, которые встречаются с первыми двумя-тремя днями жизни младенца, знают, что это далеко не всегда вот так прямо делается. Есть даже такая техника как бы пробуждения пище­вых движений, чтобы они были эффективны.

Во всяком случае, мы этот поиск видим. Активность есть всегда. Уж если в чем-нибудь есть нужда — активность есть обязательно, пусть не направленная, не предметная, но есть. Раз существует непредметная общепоисковая активность, то есть предмет. Есть потребность на этом уровне. А вот теперь представьте себе: вы вхо­дите в некое помещение, где стоит растение. Сложное, высшее. И делает поисковые движения. Как это зрелище выглядит? Когда я пробую себе это представить, мне делается страшновато. Хотя вообще растения двигаются. Дело здесь не в движении, не в том, что мухоловка захлопывается, а мимоза складывает листочки, а подсолнух движется своим цветком в соответствии с положением солнца. А дело здесь в поис­ковом движении. Вот поискового движения мы никогда не находим у живых расте­ний, у живых существ, у недостаточно организованных животных или даже высоко­организованных организмов, но растительного типа. Все, что угодно есть, а поиска нет. Так же, как, впрочем, нет и никакого сигнального поведения. Где начинается сигнальное поведение, там же начинается поисковое. Где начинается поисковое поведение, там начинается опредмечивание потребностей. А опредмечивание потреб­ностей и есть своеобразное приобретение ими собственного лика. Через них утверж­дает себя потребность, через них себя характеризует, через них себя развивает.

И еще один вопрос, который мы можем здесь затронуть. Видите ли, я уже ого­ворился, что на некотором этапе развития потребностные состояния заявляют о себе субъективными сигналами, то есть сами приобретают сигнальное значение, такое как чувство голода, чувство жажды. Вы испытываете потребность в пище — в форме того, что мы называем чувством голода. Вы мне дали поесть, вот теперь я сыт. Чувства го­лода нет. У меня есть чувство удовлетворения потребности, чувство сытости. При чем тут сигнализация? Я хочу это оговорить, чтобы было ясно. Дело все в том, что потребностное состояние не изменяется, когда речь идет о насыщении, а сигнализация уже дает отбой пищевому поведению. Напряжение потребности невелико, когда вы чувствуете голод, то есть имеете сигнал о голоде, интероцепцию голода. Резерв еще громадный, а сигнал вовсю, интенсивный. Я вам скажу еще больше. Когда потом еще острее становится объективно-потребностное состояние, сигналы могут понижать свою настойчивость, свою интенсивность.

Так, значит, какие же связи между голодной кровью и сигналами об обострив­шейся или напряженной пищевой потребности? Прямые или сигнальные? Подумай­те. Сигнальные, оказывается. Вот вы посмотрите, это особенно ясно на примере на­сыщения. Я проголодался. Съел бифштекс. Тут же сказал — я сыт. А взяли у меня пробу крови — кровь-то голодная. Сколько должно пройти времени, чтобы произош­ло пищеварение и всасывание питательных веществ? Не минута, и не две, и даже не пять. Процесс длительный. А вы говорите — нет, я сыт. Да, потому, что эти состоя­ния связаны сигнально. Объективные потребностные состояния сигнализируются, вот эти сигналы и есть субъективное восприятие потребностей.

Вы можете все это прочитать в очень подробном изложении в книге К.М.Бы­кова, сотрудника и соратника Павлова, который специально занимался условными рефлексами от интероцепторов (Быков К.М. Кора головного мозга и внутренние органы. М.; Л., 1947) — от рецепторов внутренних органов, в частности, от желудка. У него это великолепно изложено. Как только желудок наполняется, он дает сигналы отбоя пищевому поведению. Кровь еще остается голодная. Но если го­лодной крови нет, а сигналы от механорецепторов поступают, они не дают ощуще­ний, то есть отражения, переживания голода. Это все очень легко разумеется. Можно сделать пустой желудок и не голодную кровь. Можно сделать голодную кровь на пол­ный желудок. Тогда разве что угаснет голод. Ну и так дальше, то есть здесь можно как угодно экспериментально разводить эти вещи. Важно только понять одно. Наряду с тем, что сама потребность приобретает облик предмета, наряду с этим развивается и система сигналов о наличии или степени напряженности потребности. И когда мы с вами будем говорить о потребностях человека, пожалуй, одно из самых удивитель­ных, что мы знаем о человеческих потребностях, — это великолепная отверженность от этой сигнализации о потребностном состоянии, которая кажется такой прямой.

Давайте введем некоторые определения. Или некоторые определительные по­ложения. Попробуем представить себе прежде всего отношение потребности и дея­тельности. Очевидно, наличие потребности — необходимое условие всякой деятель­ности. За деятельностью всегда лежит потребность. Всегда. Но только заметьте, какое слово я употребляю, понятие: за деятельностью. Не за той, например, двигательной операцией, которую вы выполняете, сейчас записывая, а за деятельностью лежит познавательная или какая-то другая потребность. Вы, конечно, держите ее в сек­рете. Не только от меня, но и от себя. Не так просто узнать, какой потребности отвечает ваша деятельность. Но какой-то потребности обязательно отвечает. Поэто­му деятельность может всегда определяться через потребность. Можно перевернуть формулу и сказать, что деятельностью мы будем называть то и только то, что отве­чает потребности.

И еще одно определительное положение. Вернее, положение, устанавливаю­щее некоторые, наиболее простые, капитальные отношения. Это отношения потреб­ности не к деятельности, а к побудителю потребности, к побуждению. Можно пе­ревернуть формулу, исключить термин «предмет потребности» и сказать так: всякая потребность направляет и управляет деятельностью, поскольку возникает адекват­ное (то есть соответственное) этой потребности побуждение. Побуждение можно назвать иностранным словом «мотив». Это, собственно, и есть то, что движет, по­буждает. Мотив — это движущее, нечто внешнее, что движет. Потому что потреб­ность сама двигает вообще. А что направляет движение? Конкретное побуждение, мотив, если хотите. Вот в этом и заключается отношение потребности к побужде­нию. Можно ли сказать, что потребность рождает побуждение? Что потребность по­рождает мотивы? Подумайте. Если бы я сейчас писал учебник, особенно популяр­ный, то я бы этот вопрос поставил в конце главы в качестве упражнения, теста на понимание сути дела. Можно ли сказать, что потребность порождает побуждение? Подумайте. Ну, вам думать нечего, я же не в учебники с вами играю. Я вам отвечу сразу на вопрос. Нет. Этого сказать нельзя. Потребность не порождает побуждение. А можно ли сказать, что побуждение, если хотите, порождает, развивает, наполняет, конкретизирует, обогащает потребность? Да, можно. Значит, отношения здесь какие? Обратные прежде мной предположенному. Первое предположение, кстати, соответ­ствует традиционной мысли. Это выведение действующих побудителей из потребно­сти, правда? Та точка зрения, которую я хочу дальше всячески защищать, заклю­чается в прямо противоположном: система побудителей, объектов, в которых узнает себя, выражает себя, через которые и только через которые существует потребность в ее развернутом, ставшем виде и есть то, что строит эти потребности.

Если мы этого не поймем, мы не можем ничего понять в потребностях. Мы даже не можем решить простую задачу. Например, откуда берется потребность в шо­коладе? В шоколаде, а не в сахаре. Если вы допустите раньше шоколадную потреб­ность, а потом будете выводить из этого производство шоколада, то у вас ничего не выйдет. А если вы допустите распространение шоколада, который порождает шоко­ладную потребность, выйдет. Понятно? И на уровне человека это обращение будет очень ясно. И поэтому вопросом, что порождает потребности, я сознательно закан­чиваю сегодня лекцию, потому что в следующий раз мы начнем прямо с этого.

Что происходит с потребностями при переходе к человеку? Я должен буду от­ветить на этот вопрос так: я постараюсь понять, что происходит с предметами, отве­чающими этой потребности. Тогда мы поймем, чем отличаются человеческие потреб­ности от потребностей животных.

Фундаментальные потребности. Производство потребностей

В сегодняшней лекции я хотел обратиться к проблеме потребностей на уровне человека и человеческого общества. Я, однако, начну не с этого. Я получил на прошлой лекции несколько записок с вопросами, на которые я сейчас и отвечу.

Первый вопрос формулируется так: «Является ли ключевой стимул пред­метом?» Может быть предметом. Является предметом всегда, поскольку речь идет о потребностях животного, существующего в предметной среде. Я дал два ответа. Мо­жет быть предметом в смысле: предметом-вещью, одновременно воздействующей как комплекс свойств. Но он может быть предметным в другом, более широком смысле. Это некоторый объект, но роль ключевого стимула может выполнять неко­торое воздействие этого предмета.

Не очень понятен для меня второй вопрос: «Является ли предметом ориенти­ровочно-исследовательская деятельность?» Наверное, деятельность, ориентировка как процесс не является внешним предметом. Ведь это, собственно, необходимость ответить на вопрос: «что произошло?», правда? То есть это реакция на какие-то из­менения, которые произошли в окружающей среде, в окружающем мире. Это реак­ция, и уже поэтому, это, конечно, не предмет в смысле вещи. Это может быть пред­метом науки, но я говорю «предмет» в другом смысле. Предмет как узел свойств, представленный какой-то вещью, материей, не всегда даже материальной вещью, но об этом — дальше.

Следующий вопрос: «Что может служить предметом потребности в поведении, побуждаемом страхом?» Страшные предметы, страшные предметные ситуации. Это, конечно, полушутливый ответ. Опять я скажу: будем разбираться с этим дальше. Ведь вопрос не бессодержательный. Что может стать предметом таких потребностей, о ко­торых мы получаем интероцептивную сигнализацию? Что угодно. Не все вызывает интероцептивную сигнализацию, но если уж она вызывается чем-нибудь, то что угодно может ее вызвать. Ну, в принципе, это, конечно, определенный какой-то круг. Но, наверное, интероцептивную сигнализацию у волнистых попугайчиков вызывает не вполне то, что вызывает интероцептивную сигнализацию у меня. Вероятно, есть какие-то видовые отличия, потому что, наверное, у хомяков тоже не то, что у вол­нистых попугайчиков. Этот вопрос мне не очень понятен.

Последний вопрос формулируется следующим образом. «Согласно определе­нию, предмет есть узел связей, предметом можно назвать все, что угодно. Правильно ли я Вас понял?»

Видите ли, я такого не говорил. Здесь один термин заменен другим. Я говорил о том, что это узел свойств. Связь свойств. Свойств, а не связей. То есть опять эле­ментарная вещь. Пища, прежде чем воздействовать на достаточно высокоразвитое животное, действует на его обонятельные рецепторы, слуховые, может, зрительные, и может, еще на какие-то другие. При этом действует то, что мы привычно называем поверхностными его, то есть этого предмета, свойствами. А вот более глубокие свой­ства, например белковый характер вещества, имеющего такой-то цвет, такую-то форму, очень часто такое-то движение и т.д., эта «белковость», скажем так, скрыта «за» тем, какими признаками, то есть свойствами, является нам этот пищевой пред­мет, то есть предмет, способный удовлетворить пищевую потребность.

На что ориентируется животное: прямо на белковость или на другие свойства? В условиях развития сигнальных отношений, в условиях развития поведения, иначе говоря, необходимо возникают и развиваются также реакции на поверхностные, так сказать, свойства, не биотические. Шорох не кормит, а шуршащее в траве насеко­мое кормит. Форма добычи, форма животного, хищника, не поедает жертву, а сигнализирует о том, что может нанести прямой, биотический, эффект: ранить, от­нять жизнь даже, прекратить существование. К этим вопросам мне остается приба­вить только одно: на известном уровне развития под предметом я буду разуметь не только вещественные, но также и идеальные предметы, то есть предметы в их обоб­щенной, отраженной, мысленной или чувственной форме.

Я ответил на вопросы, товарищи. Но три дня тому назад я получил книгу, только что вышедшую в свет, которая как раз посвящена проблеме фундаменталь­ных потребностей (L'Attachement / D.Anzieu, J.Bowlby, R.Chauvin et al. — Neuchatel: Delachaux et Niestle, 1974.). И поэтому, прежде чем переходить к человеку, я хочу чуть-чуть рассказать о том, что я прочитал в этой книге.

Во-первых, об истории этой книги. Книга эта представляет собой интересный научный документ. Мне прежде такие документы известны не были. Я просто не знал, что такая форма существует. Это семинар, проведенный по корреспонденции. Никто не собирался вместе. Просто кто-то сделал введение, разослал введение потенциаль­ным участникам семинара. Участники ответили, их ответы разослали опять. Другие тоже ответили, а кто-то и не ответил. Одни отвечали коротко, в письме, и тогда выс­тупление занимает в этой книжке полторы-две печатных страницы. Некоторые разра­жались целыми статьями, допустим, в пятнадцать страниц на машинке. А в результате вы имеете запись как бы состоявшегося симпозиума или научного семинара. Предмет его как раз наложился на те мысли, которыми я с вами делился в прошлый раз и го­ворил вам: помните о потребностях, которые рождаются даже дважды. Сначала необ­ходимая нужда организма в чем-то, а потом, оказывается, нужно найти предмет, ко­торый отвечает этой нужде, удовлетворяет потребность. Он может выступать своими сигнальными свойствами. Тогда возникает сначала напряжение этой потребности, ее наличие, и тогда поиск, а потом — встреча с предметом. И потребность начинает об­ретать свое предметное содержание. Из несодержательной, сигнализирующей только о каких-то поисках, усилиях, она вдруг становится определяющей путь, то есть направ­ляющей поведение. Направляет-то не потребность, а ее предметное содержание. То есть то, что, как выяснилось, определяет возможность удовлетворения. Она конкретизует-ся, опредмечивается, я даже говорил, и вот теперь выступает не только как толчок из­нутри, то есть порождая беспокойство, ориентировку, поиск, но как то, что через свое предметное содержание способно вести, то есть управлять поведением, иногда простым, а иногда очень сложным.

Причем есть какие-то врожденные признаки, ключевые, пусковые, как у цып­лят. Они вот выклюнулись из яйца. Давайте у них маму уберем. Пусть они живут самостоятельно. Будем их кормить, рассыпать перед ними зерна или рубленый желток. Так обыкновенно делают в лабораториях. И будем смотреть, как они- будут учиться ус­пешному склевыванию, и в это время будем экспериментировать. По-разному можно экспериментировать. Можно начать эксперимент, скажем, с такого: расстелить газе­ту, и ждать, что будет. Бывает так, что эти самые цыплятки начинают склевывать бу­ковки. Они иногда ужасно плохо клюют. Можно помочь. Пусковой стимул устроить. Карандашиком постучать. Цыпленок тук, тук, тук, тук — и мимо. Наконец, попадает. На литеру газетную попадает — ничего не получается, прекращает. А вот попал не на литеру, на желтенькое, на раздолбленный желток или какое-то подходящее зерно, крошки. И если вам удастся наладить быстро глотание (это тоже не сразу происхо­дит), то пищевая потребность фиксируется на предмете. Налаживается поведение.

С этими цыплятами шли бесконечные опыты. Они — классический объект ис­следования врожденной потребности поведения клевания, клевательных инстинктов. Пользуясь случаем, надо сказать, что опыты эти были интересны в том отношении, что были проведены сотни серий и участвовали многие десятки исследователей. Они интересны были чем? Что там был большой спор: вызревает ли инстинкт. Может быть, дело в том, что эти малыши не потому клюют плохо, мимо и не то, что они не находят, что их что-то толкает да еще провоцирует, а они еще не созрели. Поэто­му делают так. Цыплятам одной группы давали клевать (как выклюнулись, так пус­кай они сразу сами клюют). Других кормили искусственно. Задерживали на два дня. Других — на пять дней. Третьих — на неделю. Последняя группа называлась цыплята­ми отсроченными. И сопоставляли кривые успеха. Вышло, что нет созревания, пото­му что кривая успеха начинала всякий раз, так сказать, с пятого дня прыгать, с восьмого дня, со второго, то есть дело не в созревании нервной системы, органов чувств, аппарата клевания. Но это я отвлекся.

Я получил эту книгу и задумался, и решил, что я неправильно сделал. Я не говорил о том, какие же самые главные, самые первые потребности. Я говорил очень осторожно: например, пищевая. Можно сказать — оборонительная, а можно сказать — половая. Можно еще что-нибудь сказать. Я говорил: вообще это потреб­ность, которая потом опредмечивается, конкретизуется, развивается через развитие предметов, ее удовлетворяющих. Пришла книга, которая и показала, что я тут что-то пропустил. Автор вводной статьи Рено Заззо хочет обсудить вопрос: какой может быть самая-самая первичная потребность. Начиная с чего воздвигается дальше (упот­ребляется термин «воздвигание над»). Над чем все строится? Автор стоит на такой точке зрения, которую он себе не приписывает, а формулирует как бы в виде итога исследования, начатого, он указывает, в 1939 году. Он имеет в виду исследования раннего детства, проведенные на человеке в школе психоанализа, этологические исследования на животных, включая обезьян и человекообразных обезьян, на дете­нышах обезьян. И клиникой нормального детства проверенные. Он и полагает, что совокупность этих исследований приводит нас к капитальному, с точки зрения ав­тора (я сейчас назову, кстати, автора), открытию.

Открытие заключается в том, что не пищевая потребность с подкреплением и обучением лежит в основании развития потребностей и деятельности психики, конечно. Не либидо, то есть половое влечение. Есть такая школа, популярная на За­паде, особенно сейчас в Америке, европейского, впрочем, происхождения. Это то, что называют фрейдизмом, психоанализом. Либидо есть некоторая энергия, энер­гия половой потребности, сексуальной потребности. Она развертывается по фазам, становясь в конце концов этим либидо в форме сексуального влечения, потребнос­ти. Но его развитие не очень-то хорошо проходит. Это влечение, эта потребность, которая называется либидо (в разных языках ставят разное ударение, на тот или дру­гой слог), встречает сопротивление. Откуда? Извне — из общества. Получается по­давление, вытеснение этих влечений, целые фазы развития этой внутренней дра­мы, которая превращается в драму влечения одинокого человека и давления со стороны общества. Вытеснение, невроз — все может случиться. Там дальше подни­маются уже высоты мистического схематизма, говорят многие авторы, мистичес­кой философии. Влечение к жизни и влечение к смерти. Страх, Я и Оно, Я и мое тело, иначе говоря. Сверх-Я и Я. Целая мифология, чтобы скоординировать это все в схему.

Она мистифицируется, но появляются претензии объяснить человеческую культуру из этого либидо. Человек творит вследствие того, что что-то подавлено, выжимается, сублимируется, взгоняется, понимаете? Поэзия — миф, сублимация. Культура вся — это сублимация, то есть взгонка. Взгонка, так сказать, под давле­нием. Возникает понятие цензуры. Сами сновидения живут подпольной жизнью при том, что пробивается через цензуру и поэтому приобретает символические формы. Прямо себя не может выразить в символах. Только косвенно. Отсюда психиатричес­кая практика, практика лечения неврозов.

Таким парам, как пищевая потребность—обучение и либидо—сопротивление, автор противопоставляет третью пару: потребность в привязанности—узнавание себя в другом, становление себя через других людей. Вот механизм действия. Это и есть самое-самое первое, самое-самое фундаментальное. И надо быть близоруким, что­бы на это место помещать пищу, половой инстинкт или потребность, надо ничего не понимать, надо быть слепым и не уметь видеть жизнь, реальный процесс разви­тия. В книге налицо большой подбор фактов. Они разные.

Например, младенец, человеческий младенец. Чего он, собственно, хочет? На чем все основывается? На питании, на приеме пищи? Нет, улыбаются сторонники этой концепции. На отношении к матери. Какие реакции самые ранние? Ну, я тут при­вожу не те факты, которые приводит автор, а другие, которые он пропустил. Которые гораздо старше, чем те, что он цитирует. Удается зарегистрировать специфическую реакцию новорожденного на шепот матери. Щелованов и Фигурин описали в начале двадцатых лет нашего столетия то удивительное явление, которое вошло в нашу лите­ратуру под названием «комплекс оживления». Это все «стремление к» (вам понятно), это «обращенность к» человеку. Можно заменить мать другими людьми, а вот один автор здесь, английский, указывает, что, если мать погибла, матери нет, можно ок­ружением сверстников заменить.

Надо иметь объект влечения, не в смысле полового влечения, а в смысле от­ношения, привязанности. И дальше — удивительная коллекция животных наблюде­ний. Что самое главное для маленькой обезьянки, которая только что родилась? Прижаться к матери — вот это главное. Важнее всего! А что самое нарушающее? Изоляция. А что надо делать, когда он плачет (неважно, обезьяний или человечес­кий детеныш)? Подойти надо! Уже подойти — хорошо. Ну и накормить, само со­бой, нужно. Вот тут ключ.

И вот здесь очень интересно насчет птиц. Это я впервые видел, это меня как-то поразило. Оказывается, у многих животных очень ясно и страшно долго выражен (это, кстати, насчет полового-то влечения и его становления) период ухаживания, обхаживания. При этом взаимного, взаимной ласковости. Так что, например, у не­которых видов птиц целый год уходит. Объект выбран, а они так долго друг другу перышки чистят. А совокупляться им предстоит через год! Это акт мелкий, завер­шающий. А поведение, настоящее, чем окрашивается? Вот — чистит перышки! Понимаете, нежность! Необходимость этого соприсутствия, близости. Если разруша­ется близость, нужно кого-то иметь. В этой книжке целая поэма невозможности представить себе одинокое существование высоко развитых животных. Я оговарива­юсь, высоко развитых я понимаю в зоологическом, а не в бытовом смысле слова. Высоко развитые — это не обязательно антропоидные обезьяны. Птицы тоже высо­ко развитые. Врановые — просто умницы-птицы. Тогда понятно, объекты могут ме­няться. А вот собака может затосковать по хозяину. Я знаю пару у нас в Москве. Есть один слон, его очень трудно вывести, заставить пройти некоторое расстояние. Но у него дружба с верблюдом. И если верблюда вести, он идет. Он за ним куда хотите пойдет.

Почему на эти вещи не обращали внимания? Что это за слепота? — спраши­вает другой автор этой книги, Р.Шовен. Он, кстати, участник этого обсуждения, но я сейчас цитирую из другой его работы. Что такое пищевое поведение? Так, по­звольте, собственно пищевое поведение у животных — это процесс, а все осталь­ное, это что? Вот оно и есть поведение — эта подготовка, поиск, преследование. Ну и всякое такое, содержательное, живое. Кстати, в этом симпозиуме принимали участие такие серьезные авторы, очень хорошо известные, как, допустим, Лоренц, Шовен, Мальрие, Дайкертс.

И вот последняя мысль, которой я хотел бы поделиться. Автор пишет: «Когда мы говорим о биологических основах человеческих потребностей, там ли мы смот­рим, там ли мы их видим? А может быть, у человека-то особенно надо смотреть на эту базу? Почему главным оказывается подавление каких-то инстинктивных сексу­альных влечений? Может быть, страшнее разрыв связи, привязанности? Потеря! Мо­жет, это и есть дефицит? И, может быть, наоборот, развитие — это приобретение себя в другом?»

И появляется на сцене любовь. Этот термин, понятие. Интересно? Интересно! Могу ли я согласиться с позициями этого автора? В том, что я рассказал, я могу со­гласиться, что это симпатично и содержит в себе какую-то большую, не натуралис­тическую в уплощенном смысле этого слова, правду, а какую-то правду большую. Настоящую, которая позволяет понять очень многое такое, что кажется противоре­чивым и непонятным. И ненатуральным.

Давайте возьмем один пример из другой области. Есть пубертатный период, по-русски это называется периодом полового созревания. Известны возрасты, на ко­торые падает этот период. Правда, здесь есть большой сдвиг границ, но он пример­но локализуется довольно определенно, однозначно. Это раннее юношество, когда предпубертатный период превратился в пубертатный. Итак, наступила половая зре­лость. Чем она знаменуется прежде всего? Во-первых, платоническо-романтически-ми чувствами. Вспомните птичек. Это натурально или нет? Как, отвечают нам, ведь это же и есть результат социального подавления. Позвольте, давайте сделаем выво­ды, возьмем да и исправим давление общества. Пробовали. Идеологию такую со­чиняли. Дешевую очень. Так, цента на три. Больше она не стоит. Что получалось? А получалось — извращение. А натурально это что оказалось? Вот эта потребность близости. Только не в форме интимно-телесной близости младенца. Но и не в фор­ме половой близости, дальше наступающей, где-то что-то подытоживающей и фик­сирующей. А вот этой близости, я не побоюсь сказать, душевной, спиритуальной. Вы посмотрите, как интересно изменяются письма. Их собраны десятки тысяч и со­поставлены по возрастам, начиная с писем описательных, затем появляются пись­ма лирические. Потребность поделиться, общаться, что-то увидеть в человеке. Само­го себя через своего друга увидеть, познать.

Автор так ставит вопрос: если уж искать биологические базы, так, наверное, не в пище. Он очень смешно формулирует эту мысль насчет любви и насчет пищи. Он так говорит про это. «Рождение любви у младенца не питается молоком» (L'Attachement / D.Anzieu, J.Bowlby, R.Chauvin et al. — Neuchatel: Delachaux et Niestle, 1974. P.125).

Молоко являет­ся желаемым, но любовь к матери не питается молоком. Это гулкая, емкая формула. Вот и строит он гипотезу, что, наверное, если искать переход биологического в соци­альное, то вот ключ. Вот мостик. Человек рождается с очень сильно выраженной пер­вичной, самой первой, потребностью в окружающих людях. В общении. В близости, как он говорит, сначала даже в телесной — вот сильно прижаться к чему-то. Для обезьян­ки ужасно важно вцепиться в шерсть матери. Это сильнее всего. Нет конкурирующих стимулов, это самый сильный.

Это размышление, которое отражает на сегодняшний день дискуссии в запад­ной печати среди людей очень разных направлений. Дискуссии в связи с вопросом, где же эта самая биология потребностей человека? Я не знаю, насколько велика сила доказательств. Я не успел проанализировать всего, что я узнал. Я не хочу вы­носить никакого категорического суждения. Я ограничусь тем, что ход идеи содер­жит в себе какую-то правду и симпатичен.

Ну, а теперь вернемся к нашей теме. Менее увлекательной, но все-таки надо ей заняться. Мы придем к тем же темам. И к любви тоже придем. И к потере обще­ния с окружающими людьми. Не внешнего общения, не формального общения, а вот этого видения человека и видения поэтому себя тоже в этом человеке. Но начи­нать надо с простого. С основ понимания особенностей природы человеческих по­требностей вообще.

Я уже говорил и повторял, вероятно, уже много раз, что очень важно по­нять, что потребности становятся предметными. И это первый шаг их заявления о себе как о потребностях, об их содержании. И вообще развитие потребности не мо­жет быть выражено и обозначено иначе, как через развитие предметов, им отвеча­ющих. И что в пределах животного мира это натуральные предметы, круг которых все более и более расширяется с усложнением среды, устройства живых организ­мов, усложнением жизненных процессов. Поэтому можно даже сказать так, что раз­витие потребностей происходит в форме развития их предметного содержания. То есть их предметов. Это я говорил в прошлый раз. А что же меняется при переходе к человеку? Правило это остается? Конечно, остается. Это же самое общее, это самое абстрактное, что можно сказать о потребностях на современном уровне знания. Можно отбрасывать абстракцию, двигаться к конкретному. Но вот опять же эта об­щая характеристика, абстрактная — здесь ничего не меняется.

А в действие вступает радикальное изменение. Дело в том, что расширение круга натуральных предметов, отвечающих или могущих ответить потребностям че­ловека и тем самым составить их предметное содержание, прекращается. Или расши­ряется и сужается совершенно несущественно. Происходит другое. Происходит про­изводство предметов, отвечающих человеческим потребностям. Под производством я буду разуметь, как всегда это делается, либо переделку натуральных предметов, либо создание предметов, которые не имеют своих аналогов, подобия среди натуральных предметов. Тогда-то и происходит это удивительное радикальное изменение. Потреб­ность сохраняет свою предметность, характеризуется через содержание, развивается тоже в форме развития этого содержания. И теперь можно сказать, что потребности производятся, а не открываются. Производятся, потому что, если мы производим предметы, отвечающие потребности, мы тем самым меняем их предметное содержание. Значит, сами их производим. Поэтому вас не должно смущать одно очень извест­ное, иногда не вполне ясно понимаемое и даже вызывающее некоторое удивление положение Маркса о том, что первое историческое дело есть производство потреб­ностей. Потому что если сказать, что первое историческое дело есть производство предметов, отвечающих потребностям, то ведь этим самым мы меняем, изменяем, развиваем, то есть производим в широком смысле саму потребность.

Да, это и есть важное и, вероятно, первое историческое дело. При этом потреб­ности остаются по внешности те же, спросите вы? Конечно, остаются потребностя­ми, которые вполне воспроизводят потребности животного. Пищевая потребность ос­тается? А как же. Самосохранение остается? Еще какие-нибудь потребности остаются у человека? Остаются. Если бы они исчезали или менялись бы в каких-то отношениях, то это было бы невозможно. Не поешь — не выживешь. Не удовлетворив пищевой по­требности, ничего не получится. И многих других потребностей этого рода. Дело не в этом. Суть дела заключается в том, что они меняются, становятся другими. Потому что другими становятся предмет и способы удовлетворения.

Я не буду на этом долго останавливаться. Я сошлюсь на известную мысль о том, что, например, голод, удовлетворяемый с помощью когтей, зубов, пожира­ния сырого мяса — это не вполне тот голод, та пищевая потребность, которая удов­летворяется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и удерживаемого вилкой (См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. 4.1. С. 28.).

Изменение здесь есть. И это изменение имеет не биологическое объяснение. Объяс­нение, лежащее в производстве, то есть в человеческой истории, а не в человечес­кой биологии.

Надо сказать, что эти соображения были предметом плоской критики. Я ска­зал «плоской критики», чтобы не употребить более энергичного слова. Мне не хочет­ся просто говорить резких, бранных слов. Мы будем называть такую критику «плос­кой». Или еще «статистической» Говорят: позвольте, все-таки мясо есть? А жареное, сырое, ногтями или зубами разгрызаемое, или деликатно нарезаемое — это детали, это оболочка, так сказать. А существо то же. И ответ был на эту критику статистичес­кого порядка тоже статистическим. Если взять (а это обычная ссылка) сильно изго­лодавшегося человека, он будет рвать сырое мясо и пихать его себе в рот. Но чтобы так делал человек, его же нужно поставить в нечеловеческие условия. Он же при этом расчеловечивается, он на какое-то мгновение перестает быть человеком. Ну, конеч­но, человека можно расчеловечить, поставив его в нечеловеческие условия. Но мы же говорим о человеческих потребностях, о потребностях не расчеловеченного, а на­стоящего человека, сохраняющего свой опыт и все свое человеческое поведение. По­этому ссылка на эти веши не вполне верна. Нет, она просто ложная, плоская. Она статистическая.

Здесь существует два подхода. И позвольте мне эти подходы затронуть. Не я выдумал эту формулировку. Она принадлежит Л.Сэву, автору книги «Марксизм и теория личности» (Сэв Л. Марксизм и теория личности. М., 1972.). Теперь вышло третье ее издание в оригинале. Книга очень серь­езная, которая предлагает сопоставить два пути, два методологически противо­положных подхода в понимании движения потребностей. Один путь Сэв схемати­зирует следующим образом: «Потребность, направленная на ее удовлетворение деятельность и потом опять появляющаяся потребность». Это схема одна. Здесь по­требности суть предпосылки. Мы их принимаем готовыми. На этих предпосылках вы­растает некоторая деятельность. А вот другая схема, на которой настаивает Сэв.

Вот деятельность, с этого мы начинаем, — деятельность строит потребность, удовлет­воряет потребность, возвращается к самой себе. Не потребность возвращается к потребности, а деятельность возвращается к деятельности через развивающиеся по­требности. Вы сразу, наверное, не схватили остроту этого противопоставления. Ведь это сложно. История этого противопоставления начинается в классической полити­ческой экономии. Оно существует до сих пор. Кстати говоря, первая схема отвечает той современной идеологии, которая называется «идеологией общества потребле­ния». Потребность, ради потребности осуществляется и деятельность, чтобы вновь возникла потребность. Я действую и тем развиваю, расширяю, созидаю свои потреб­ности. И они вновь толкают меня к деятельности. Поэтому развитие деятельности безгранично.

Но надо понять, что потребности вовлечены в поток деятельности, а не на­оборот, деятельность вовлечена в ход, рост потребностей. Она так не выживает. Она распадается.

Мы здесь должны внести одно различение, чтобы понять эту формулу. Удов­летворение потребностей есть условие. Ну, например, если человека не кормить и не поить, то мы разрушим предпосылку, условие для его активности. И тогда не будет активности. Есть какие-то обязательные условия, без которых ничего не будет происходить. Но это не значит, что эти условия и характеризуют то, что будет даль­ше, правда? Они не релевантные. Поэтому если взять процесс в общей, грубой схе­ме его развития, то он рисуется в соответствии со второй формулой, предложенной Сэвом, следующим образом. Конечно, дело начинается с того, что мы что-то дела­ем, чтобы удовлетворить потребность. Но развитие идет, не продолжая этого. Де­лать, чтобы удовлетворить какую-то потребность. А тут происходит наоборот. Мы должны удовлетворять свои потребности, чтобы дальше делать.

Возникает сразу еще один вопрос, на который я еще успею сегодня ответить. Я говорил: производство, имея в виду производство предметов потребностей, био­логических по своему происхождению. Это реальное производство всяких благ — пищи, хлеба, одежды. Биологические потребности удовлетворяются производством. Вот здесь первый очень большой вопрос, над которым надо думать. Я вас очень про­шу подумать. Можно ли назвать эти удовлетворяющиеся посредством производства неустранимые потребности потребностями социальными или они остаются биоло­гическими? Есть ли у человека такая классификация потребностей на биологичес­кие и социальные? У меня есть потребности собственно социальные, явно соци­альные по происхождению. Потребность узнать то, что не знаю, — не биологическая же это потребность! Но я есть хочу, и вот сейчас уже очень хочу есть. Я не ел се­годня. Можно разделять или нет: это социальная группа, а это биологическая, дру­гая группа? Не выходит. Нет такого категорического членения. Поэтому я предлагаю другой термин: можно говорить о витальных, неустранимых, обеспечивающих су­ществование потребностях и формах их удовлетворения. И можно говорить о потреб­ностях, не имеющих характер обеспечивающих существование. Они обеспечивают жизнь, деятельность, но не само существование. Они не витальны. Поэтому, так сказать, не обязательны. Но и те, и другие обнаруживают свое социальное проис­хождение. И я решительно отказываюсь отличить одно от другого. Или дать какой-нибудь критерий отличия.

Но я хочу у вас спросить (я перехожу к банальным приемам доказательства): пищевая потребность человека — социальная по своей природе или биологическая? Вот у Вас, или у Вас? Если биологическая, тогда ищите калорийную пищу, поедите мяса и хорошо. Правда? Однако ректор наш говорит, что в столовой неуютно. Так социальные требования или биологические? Трудно сказать, очень трудно.

Другой пример. Скажите, пожалуйста, а одежда — она предохраняет от из­лишней теплоотдачи, правда? Иначе говоря, поддерживает тепловое равновесие. Я вот одет. Это требование защиты, одежда отвечает потребности в сохранении тепла на поверхности кожи? А что это на шее висит? А что вы смеетесь? А я вам скажу, что висит. Я бы не мог позволить себе с расстегнутым воротом читать лекцию в Мос­ковском Университете. Я так выражаю уважение к аудитории, понимаете? А с удо­вольствием мог бы в другой ситуации войти в этот зал с расстегнутым воротом, без галстука. Так где же я функционирую — в системе социальных потребностей или биологических? Где?

О, я тут вижу, глядя на аудиторию, — сколько здесь биологически нерацио­нального! Даже противопоказанного! Чем оправдано это, какой потребности отвеча­ет? Социальной потребности, причем прямо социальной, в открытой форме. Я уже не говорю об эстетических.

Я почти исчерпал свое время. Но все-таки назову, какие вопросы у меня за­писаны, а я до них так и не дошел. Что такое духовные потребности, как они рож­даются. Дальше надо рассмотреть вопрос и о способах удовлетворения потребностей и о функциональных потребностях. И двигаться потом дальше. Я вас прошу, това­рищи, задавать вопросы, потому что это мне дает возможность ориентироваться, что рассказывать.

Проблема классификации потребностей. Мотивы

В прошлый раз мы остановились на том, что, так сказать, тайна потреб­ности открывается лишь через предмет этих потребностей. Иначе говоря, потребно­сти получают свою содержательную характеристику через предмет, который удов­летворяет эти потребности. Если говорить о потребностях человека, то при этом надо иметь в виду, что предмет, отвечающий человеческим потребностям, является про­дуктом производства, материального, равным образом и духовного. Следовательно, объекты, предметы, отвечающие человеческим потребностям, сами выступают в этом своем двояком облике. Как объекты вещественные, материальные, и как объекты, характеристика которых состоит не только в их вещественных носителях, а, так сказать, в их идеальном содержании. Не в ткани, а в том, что сделано из этой ткани. Не в звукосочетании, а в том, что кроется за этим звукосочетанием, в речи, то есть в значении, в понятии и т.д. Начало производства предметов, отвеча­ющих человеческим потребностям, есть и начало нового рода потребностей, начало развития потребностей, которое ничем теперь не ограничено, так как ничем не ог­раничены возможности производства предметов, удовлетворяющих потребности людей. Вот в этом смысле и можно сказать, что человеческие потребности являются продуктами общественного производства.

Когда мы переходим к более детальному рассмотрению потребностей, это прежде всего относится к человеческим потребностям, трудности открываются уже при попытках классификации потребностей. Они многообразны, эти потребности, очень изменчивы. Как их классифицировать? Первый шаг наукознания — класси­фикации. Надо сказать, что сколько-нибудь устойчивой классификации потребнос­тей не существует. Тем не менее, можно говорить о каком-то устойчивом принципе их классификации. Если вы откроете старые книги, затрагивающие проблемы по­требностей (а таких книг очень мало, потому что проблема потребности появилась в психологии как психологическая проблема очень поздно), то вы найдете самые разнообразные классификации. Причем обычно с очень плохо выраженным основа­нием этой классификации. Больше всего эти классификации напоминают перечни. Но если взять новую литературу, когда в общем проблема потребностей стала при­влекать к себе внимание исследователей, то на этом уровне развития психологичес­ких знаний классификации крайне бедны. Я не буду их перечислять, а для иллюст­рации приведу некоторые, в общем, достаточно типичные. Ну, прежде всего, это широко известная за рубежом классификация Г.Мюррея, которая делит потребнос­ти на висцерогенные и психогенные. Жажда, голод отнесутся к висцерогенным, а все остальные — психогенные, то есть продуцируемые, порождаемые теми или другими психическими состояниями или явлениями. Представлениями, скажем. Мюррей называет всего сорок четыре потребности.

Я хочу перейти теперь к очень мало известной у нас немецкой классификации Ф.Лерша, современного автора, который насчитывает всего восемнадцать (видите, как скромно, по сравнению с 44) основных потребностей. Правда, он избегает упот­ребления термина «потребность». Он говорит — «стимулирующее переживание». Но это и есть потребность, правда? Ну, вот я перечислю некоторые из них: потребность в приятном, сексуальная потребность, потребность в ласке, потребность в сосущество­вании, потребность познавать, потребность любить, потребность ощущать свободу. И таких восемнадцать. Я назвал некоторые из них. Вы видите, очень трудно искать здесь какое-либо настоящее основание для деления, для классификации.

Совсем недавно опубликован опыт классификации потребностей одного из советских исследователей, Ш.Н.Чхартишвили из Тбилиси (Чхартишвили Ш.Н. Роль и место социогенных потребностей в учебно-воспитательной деятельности // Некоторые вопросы психологии и педагогики социогенных потребностей / Под ред. Ш.Н.Чхартишвили. Тбилиси, 1974. С.5—32.). Здесь три класса потреб­ностей, которые членятся дальше: биогенные, это соответствует, по-видимому, вис-церогенным, затем психогенные и третий класс — социогенные. Ну, что касается биогенных потребностей, их указывается целый ряд, включительно до такой потреб­ности, я цитирую, как «совершение организмом актов выделения». Есть такая по­требность? Вероятно, есть. Так я понимаю. Психогенные — это интеллектуальные, эстетические и тому подобные. Но среди психогенных есть и довольно странно выг­лядящие. Например, «в бессмертии». Я перечисляю, не меняя порядка, «в туризме». Что вы смеетесь, я же пропустил между ними две. Я вам честно говорю — они не подряд написаны. Я говорю — «не меняя порядка». Это не значит, что я не делаю пропусков. Наоборот, я делаю пропуски, потому что эти перечни страшно длинные. «В сенсации», и вот даже в «возврате в прошлое». Я, правда, не вполне себе пред­ставляю, как можно вернуться в прошлое; потребность я допускаю, но как можно вернуться, удовлетворить потребность «вернуться в прошлое» — это я не очень ясно представляю. В грезе разве что, в мечте. В аутистическом мышлении. И есть социо­генные. Я вас хочу спросить — если психогенные эстетические, нельзя ли к социо­генным отнести тоже эстетические? То есть производимые обществом? Нельзя ли даже и туризм в общем привнести к социогенным? Но социогенные выделены, что же я могу сделать? «Действовать на благо других и на благо самого себя тоже» — это вторая группа.

Третья группа — «на благо самого себя». Ну, я цитирую по кускам, чтобы вы не думали, что это подряд напечатано. Я просто продолжаю, только в правильной последовательности. Итак, на благо самого себя. Например, «потребность злорадство­вать». Ну, вместе с этим, есть у этого автора очень правильные мысли. И очень ин­тересные. Ну, например, понимание формулы, которая звучит примерно так: по­требность становится тем сильнее, чем совершеннее предмет, ее удовлетворяющий. Здесь как будто выходит автор на позицию понимания предметного содержания по­требности. Там есть некоторые мысли очень интересные.

Мы вернулись с этой интересной классификацией к проблеме — а все-таки, какой же это предмет? И, опять-таки, обернули проблему потребностей в проблему содержательной характеристики потребностей, то есть снова вернулись к необходи­мости как-то преобразовать проблему потребностей, перейдя от абстракции потреб­ностей к содержательной их характеристике. Мне давно представлялось и представляется до сих пор, что такое преобразование, такой переход от абстракции потребнос­тей к содержательной характеристике их необходимо предполагает преобразование всей проблемы потребностей в проблему конкретных побудителей, то есть объектов, удовлетворяющих эти потребности, которые я, не желая нарушать языковой тради­ции, как-то с самого начала предложил называть мотивами (мотив — буквально зна­чит двигатель, то, что движет).

И логика этого преобразования проблемы потребностей в проблему мотивов очень, собственно, проста. Потому что если содержательная характеристика потреб­ностей действительно состоит в предметном содержании этих потребностей (в чем именно потребность?), то, по-видимому, необходимо идти не от абстракции потреб­ности к тому, что отвечает потребности, а, напротив, скорее идти от того, что по­буждает, то есть от всех предметов, которые суть предметы потребностей (веществен­ных или идеальных, безразлично), к характеристике динамики самих потребностей. Их движения. Я уже говорил в прошлый раз, что развитие потребностей в том и зак­лючается, что расширяется круг предметов, отвечающих потребности. Значит, если мы будем изучать эти предметы, их развитие, мы поймем судьбу потребности. И смо­жем сделать самое важное дело в научном смысле — предугадать, предусмотреть ход развития. Потому что, когда мы говорим о жизненной значимости знаний, важна не только функция знаний в смысле изменения, но также и функция предсказания, функция предвидения явлений. Предвидение — это величайшее достижение науки. Это не значит, что мы должны делать изменения. Я не уверен в том, что мы можем научиться «делать» потребности. Но мы можем предусмотреть путь их развития, и это уже кое-что. А можем и повлиять на их развитие.

Я хотел бы при этом еще подчеркнуть одно обстоятельство, которое я извле­каю из беглого анализа некоторых попыток классификации потребностей. Я об этом частично говорил в прошлый раз. При всех условиях нужно быть очень осторожным с различением биогенных, социогенных, психогенных потребностей. Такого рассе­чения мы не можем произвести. Вы помните, в прошлый раз я шутливо говорил о галстуке, о множестве разных вещей? Тем более важно начинать исходить не из аб­стракции потребностей, а из конкретной характеристики предметов потребностей. Более всего, по-моему, надо опасаться противопоставления социогенных, или со­циальных, иначе говоря, по своей природе, потребностей каким-то другим потреб­ностям. Сейчас же возникает, конечно, вопрос: что делать с биогенными, или, по другой терминологии, висцерогенными, потребностями? Ведь они же существуют. Они о себе заявляют. Повседневно, ежечасно даже. Что же мы, отрешаем их от по­требностей?

Давайте условимся. Мы с вами вступили в сферу человеческих потребностей. И вот здесь необходимо ввести некоторое различение, которое в известном смысле даже выводит некоторые потребности из круга нашего исследования. Я упоминал об этом в прошлый раз. Сейчас я хочу еще подчеркнуть эту мысль и особо ее выде­лить. Да, существуют витальные, или (хороший термин введен советскими психоло­гами) неустранимые, то есть вечные, потребности, и эти потребности составляют условие человеческой деятельности, условие человеческой жизни и, следовательно, условие удовлетворения человеческих потребностей. Видите, я взял особую катего­рию. Конечно, сейчас я мысленно слышу голоса оппонентов, которые говорят: «Вот же неустранимая витальная потребность, и посмотрите, как она могуче действует в жизни человеческой». И я, отвечая этим моим мысленным оппонентам, должен тот­час сказать: «Иногда складываются такие обстоятельства, при которых условия вхо­дят в жизнь и направляют деятельность, управляют ею. То есть функционально оборачиваются». Приобретают несобственную роль, как сказал бы философ, методолог. И условия трансформируются в потребности. Есть чрезвычайные обстоятельства. Но тогда, видите ли, вещи повертываются другой стороной.

Проблема ставится иначе. Как возможно, чтобы то, что лишь составляет усло­вие, стало бы ведущим и даже решающим моментом? Это новая проблема. Как види­те, она пришла откуда? Не с нее начинать надо. Какие же чрезвычайные или особен­ные обстоятельства вдруг привели к тому, что эти лишь обуславливающие жизнь человека явления или состояния, эти висцерогенные потребности, приобрели не­свойственную им роль потребностей? А на языке, который я уже начал вводить, — несвойственную им роль мотивов.

Итак, я пришел сегодня к тому положению, что, для того чтобы исследовать дальше проблему потребностей человека, нужно ее преобразовать в проблему побу­дителей, в проблему мотивов. При этом я еще должен ввести одну оговорку, что такое преобразование проблемы потребностей в проблему мотивов не уничтожает самой проблемы потребностей, а открывает ход к ней. Почему проблема мотивов открывает, как я только что сказал, ход к проблеме потребностей? А потому, что судьба мотива определяет судьбу потребностей, а не судьба потребностей определя­ет судьбу, развитие мотивов. Поэтому я перехожу прямо к проблеме мотивов, что­бы опробовать этот путь к потребностям.

Здесь я опять должен коснуться хотя бы самым беглым образом состояния проблемы именно мотивов. Оно сходно с состоянием проблемы потребностей не очень большой ясностью, которая здесь существует, разноречивостью, которая здесь постоянно встречается, прежде всего, неясностью самого понятия «мотив». В совре­менной психологии в целом мотивом называют все, что составляет так называемые внутренние силы поведения, что актуализирует, можно так сказать, динамизирует, вообще движение, деятельность человека. Деятельность всякую: внешнее поведение, внутренние психические процессы. Под мотивом понимается все, что динамизиру­ет, активизирует процессы деятельности и что, по определению, может натолкнуть­ся на препятствия. Что может столкнуть субъекта с невозможностью реализовать эти актуализирующиеся процессы. Популярное слово современной психологии — фрус­трация, срыв от невозможности удовлетворения требований динамических сил и ди­намизирующих, активизирующих сил, которые могут быть самые разные: все, что может породить фрустрацию при столкновении с преградой, — все это и именуется мотивами. От элементарнейших вещей, например электрического раздражителя, до эмоционального переживания, от зарплаты до потребности самопожертвования. Я, товарищи, эти слова: электрическое раздражение, зарплата, эмоция, потребность самопожертвования — не выдумал сейчас. Я просто взял их из перечня мотивов, может быть, из двух-трех перечней мотивов. Я не помню. Это всякая динамическая сила, все, что накачивает мозг, возбуждает известные структуры и, следовательно, активирует процесс.

Если вы хотите посмотреть, что разумеется под мотивом у разных авторов и познакомиться с попыткой систематизации того, что мы знаем, то есть отличные из­ложения, рефераты, обзорная книга Павла Максимовича Якобсона (Якобсон П.М. Психологические проблемы мотивации поведения человека. М, 1969.). Вот там вы уви­дите этот обзор, довольно подробный, но на то время, когда он делался, — лет пять тому назад примерно. Там учтены основные линии, правда, с тех пор как появилась эта книга, очень многое изменилось в состоянии этой проблемы. Я вам посоветовал бы посмотреть эту книгу, хотя бы просмотреть ее. В последней главе делается попыт­ка немножко резюмировать то, что сказано в психологии о мотивах, и даже пред­ложить классификацию. Вы увидите, что она повторяет примерно те же, по типу, классификации, о которых я вам говорил. Там очень много рядоположенных разных вещей, и я понимаю автора. Другого извлечь из материала не представлялось возмож­ным. Он сделал то, что мог сделать, исходя из этого материала.

Вот видите, когда мы говорим о динамических силах деятельности, то, дей­ствительно, можно перечислить очень много этих динамических сил. Включительно до сил инерции. Я говорю это не в фигуральном смысле. Раз начатый процесс дей­ствия имеет своеобразную инерционность. Поэтому, когда вы, скажем, в системе не­которых бихевиористических, поведенческих взглядов, видите, что мотивом является навык, который сам актуализируется при первых же условиях или нам рассказывают о крысах с вживленными электродами от центров удовольствия, которые нажимают на рычаг, включающий ток, и так могут продолжать до бесконечности, — в этом тоже есть какая-то правда, но это, кажется, никакого отношения к мотивам челове­ческой деятельности не имеет. Мало ли существует вообще динамических сил. Вы зна­ете, что существуют специальные структуры, неврологически, точнее нейропсихоло-гически, хорошо изученные и описанные, которые выполняют роль активирующих структур, активационных. Но ведь нас интересует не факт активизации или актуали­зации. Нас интересует, что активизируется, актуализируется, и что вызывает эту ак­туализацию?

Сами динамические структуры не вызывают никакого сомнения в своем суще­ствовании. Поэтому развитие представления о потребностях привело к решительному шагу: выделить среди динамических сил, в системе актуализирующих, активизирую­щих факторов какой-то особенный класс. И мне думается, что именно из-за этого и возникло понятие собственно мотива. Только мотивы раскрываются, разумеется, по-разному. Поэтому сам термин «мотив» понадобилось ограничить тоже. Я попробовал сделать противоестественное ограничение этого понятия.

Противоестественным оно является в том смысле, что оно совершенно и ре­шительно не совпадает с общепринятым представлением о мотивах, о мотиве. Про­сто не совпадает — и все. Поэтому оно и кажется противоестественным. Ограничение состоит в том, что понятию мотива я придал совершенно объективное значение. Объективный смысл. Я философски определил мотив, если говорить в описательных терминах, как то, ради чего совершается действие. Или как тот результат, то есть предмет, ради которого осуществляется деятельность. Если отходить от этого наивно­го описательного определения, я думал сказать так: это объективное, что побуждает и направляет деятельность, отвечая той или другой потребности, конкретизируя по­требность или, естественно, удовлетворяя потребности.

Я бы только избежал одного слова, на это прошу вас обратить внимание. Я сказал: «отвечает потребности», я не сказал: «достижением чего завершается удовлет­ворение потребности», это вовсе не общий случай. К сожалению, мы это увидим дальше, в числе человеческих потребностей есть потребности, которые кто-то из психологов справедливо назвал ненасыщаемыми, в отличие, кстати, от биологичес­ких потребностей. Они просто не обладают этим свойством — быть насыщаемыми. Одни насыщаемы, другие — нет.

Итак, я повторяю определение: под мотивом я буду разуметь то объективное, что отвечает потребности, побуждает и направляет деятельность. Я уже в прошлый раз говорил, почему обязательно надо прибавлять «побуждает и направляет». Пото­му, что актуализация потребностного состояния способна побудить деятельность, но только какую? Неопределенную по своей направленности. Или недостаточно опреде­ленную по своей направленности. Направить ее она не может.

Кстати, это то, что совсем старой психологии было отлично известно. Надо сказать, что в новой психологии, современной психологии, очень близко к такому пониманию мотива подошел очень крупный исследователь, имя которого я, кажет­ся, называю впервые, но с которым вы обязательно будете встречаться дальше в вашем изучении психологии. Я имею в виду исследователя, принадлежащего к не­мецкой школе гештальтпсихологии — Курта Левина. Он ввел в научный обиход очень важное понятие о побудительном характере предметов, вещей, объектов. То есть приписал побудительность не внутренним состояниям, а прежде всего чему? Самому объекту. Это был очень решительный шаг в его время, в двадцатые годы. Правда, он ограничил понятие потребностей, с этим обстоятельством ассоцииро­ванных. И больше употреблял термин не «потребность», а «как бы потребность». Он их называл «квазипотребностями». Но вы знаете, что «квази» значит «как бы». Я это подчеркнул потому, что иногда у нас «квази» переводится как «лже». Это совер­шенно неверно. Это как бы потребность, то есть «действующая как». Поэтому, если я скажу, что человек действует как квазиинженер, это значит, что он действует, как если бы он был инженером, не будучи им. Это «как» не значит, что лже-инженер. Это не «лже», это «как бы», то есть принявший на себя роль. Вот эти процессы приняли на себя роль или функцию потребности, как понимал Курт Левин потреб­ности, в несколько суженном виде. Я к тому это сказал, что сама идея соединить потребность, побуждение с представлением о побуждающем объекте назрела в со­временной психологии. Она с разных сторон выступает то в одном исследовании, то в другом. Не только, кстати говоря, у Левина.

Ну вот, значит, мотив выступает как нечто объективное. Вот это и шокирует больше всего моих критиков и оппонентов. Как же: мотив — ведь это всегда где? а может здесь? здесь? Нет, ближе показывают, на сердце. Вот здесь, в сердце у меня побуждение лежит. А я говорю — вон там. Нехорошо. Шокирует. Противоестественная операция. Ну, знаете, иногда надо рисковать, идти на противоестественные опера­ции, посмотреть, насколько они, эти операции, приводят к эвристичности. Эвристичными называются какие выводы? Те, которые толкают, движут, и исследование оказывается плодотворным с дальнейшим их применением. В этом смысле мы упот­ребляем термин «эвристичный результат» и «неэвристичный результат», эвристичная теория и неэвристичная. То есть плодотворная или неплодотворная, если выражаться обыкновенным языком, а не кулуарно-научным. Такое объективное понимание тре­бует провести дальнейшее различение, то есть продолжить анализ.

Ну, прежде всего, это понимание потребности требует внести два главных, пожалуй, различения. Я говорю «главных» потому, что это не все различения, ко­торые необходимо внести. Вот два главных. Первое. Нужно ясно различить понятие мотива и понятие цели. Я пошел на железнодорожную станцию и купил билет. Со­гласны, что я совершил целенаправленное действие? Хорошо. А ради чего (видите, я возвращаюсь к первой постановке вопроса, простой), ради чего я купил билет? Вот теперь я и спрашиваю: а вы ради чего купили билет в город N? И тут завязыва­ется проблема. Прежде всего, вы не желаете мне сказать, ради чего. И тогда вы го­ворите: меня посылают в командировку (то есть подбираете мотивировку), а коман­дировки у вас никакой нет. Следователь спрашивает подозреваемого: а вы зачем оказались в этом городе? Тот отвечает: когда я проезжал в поезде мимо этого горо­да, на станции почувствовал себя очень плохо, заболел. Ну и вышел, вот и остался.

Мотивировку дал! Следователь хитрый, он, конечно, понимает, что ни тетушка у него там не заболела, ни еще что... Нет, что-то не так. Он какой-то имел мотив, а дает мотивировку.

Итак, указание на цель (первое положение) не исчерпывает указания на мо­тив. Второе: указание мотива еще не исчерпывает всю проблему подлинного моти­ва, правда? Давайте сделаем вывод. Мотивы иногда не совпадают с целями. Я сей­час отчетливо понимаю цель, которая стоит передо мной. Даже ряд частичных целей, дробных целей, которые отвечают дробным актам, цепным, так сказать, следующим один за другим в более или менее, хорошо или плохо построенном порядке.

Вот у меня цель — передать какую-то систему мыслей и знаний вашей аудито­рии. Я для этой цели действую. Моя цель теперь — разобраться между мотивом и целью, правда? А ради чего? Мотив где? Вы знаете? Я думаю, что вы не знаете. Я вот даже на своих товарищей по кафедре смотрел, некоторые из них присутствуют здесь. Они тоже не знают. Так, наверное, я знаю? Я к себе обращаюсь. И я не знаю. Товарищи, а ведь это открытие. А ведь ради чего-то я действую? Ведь не случайно же сказано, и справедливо сказано, давным-давно: если действие осуществляется как деятельность, то она обязательно удовлетворяет какой-то потребности, то есть побуждается и направляется какими-то мотивами, в нашей конкретно-психологи­ческой терминологии. И это так. Ведь это чудовищно — деятельность без мотива, то есть не отвечающая никакой потребности. Что это за деятельность? Но не всегда мотив себя обнаруживает. Мы начинаем искать мотивы, имея в виду цель, которая открыта. Кстати, цель всегда осознаваема самим субъектом. Иначе она уже не цель, правда? Цель — это представленный заранее результат, к которому стремится мое действие. Оно и представлено этим результатом в виде цели, еще не достигнутым результатом. Надо приготовить орудие, и я должен понимать, что я готовлю, прав­да? Вот это и есть представление о том, что должно быть достигнуто в результате действия. Это уж по самому наиклассическому определению, общепринятому, бес­спорному. Вот «ради чего». Вот и возникает проблема мотива. Значит, мы решили: отделим с вами мотивы. Я только оговорку внесу: потом выяснится, что иногда мотивы совпадают с целями или цели с мотивами. Это отдельный случай. Сделаем еще один вывод. Мы с вами стоим на пути необходимости объективного исследо­вания мотивов в психологии. По данным самонаблюдения, самокопания, смотре­ния в себя мы не можем решить проблему исследования мотивов, мотивационной сферы личности.

По высказываниям — очень трудно, недостаточно. Это затрагивает лишь малую долю мотивационной сферы человека. Очень многое скрывается. И когда мы сами отдаем себе отчет в мотиве и превращаем этот мотив в осознаваемый, то мы идем по тому же пути наблюдения, по которому идет посторонний человек, ставящий перед собой задачу разгадать мотив того или иного действия, достижения той или иной цели. Он идет по такому же пути. Это очень интересно. Подумайте: путь открывается только для стороннего наблюдателя. А когда мы попадаем сами по отношению к себе в положение исследующего мотивы, мы повторяем тот же самый путь. Мы начинаем к чему-то присматриваться: к собственным поступкам, к собственным действиям, к собственным целям, правда? И находим их.

Я хочу к сказанному прибавить только одну очень простую мысль. Это даже не мысль, а иллюстрация. Вот представьте себе такую конкретную ситуацию. Школьни­ку-старшекласснику надлежит сдать экзамен. И он старается приготовить экзамен. Цель перед ним ясная, осознаваемая, правда? И он стремится к достижению этого желаемого результата. Цель ясная. Я спрашиваю: а мотив? У всех одинаковый или не­множечко разный? Разный. Может быть мотив познавательный? Может. А может быть мотив почти что материально-меркантильного порядка? Может быть. А проверить как? Я люблю изображать такую примерную ситуацию, наглядную. Человек сидит и учит, желает сдавать экзамен. Приходит к нему один приятель, говорит: да брось ты это чтение, занятия, пошли в кино. Тот говорит — нет. Мне учить надо. Скоро экза­мен. Не могу я никуда ходить, я буду учить. И учит, и читает, и читает. А приятель говорит: а экзамен-то по этому предмету сдавать не надо. Вот тогда может быть раз­ная ситуация. Одна ситуация, скажем прямо, довольно редкая, но бывающая. Пер­вый говорит: а-а-а, это замечательно. И продолжает изучать книгу по астрономии или там по какому-то предмету, продолжет читать. Правда, он читать ее будет повдумчивей, поосмысленнее. Но все-таки читает. Познавательный мотив, правильно? Но мо­жет сказать: я сегодня устал, завтра почитаю, а пока схожу в кино. И теперь, прибав­ляет, он хочет отдохнуть, а на свежую голову потом дальше почитает.

Но есть и другой случай. Книжка летит в угол, чтобы ему никогда больше к ней не вернуться. Мотивы разные? Разные! Вы можете мне сказать: искусственно, потому что есть что-то и от того и от другого. Я вам отвечу: да, и от того и от другого. Потому что действия человеческие, как правило, имеют не однозначно действующий один-единственный мотив, а являются полимотивированными, то есть имеют сложную мотивацию. Это два и большее число мотивов. Когда мы действуем, достигаем каких-то целей, то мы обычно вступаем не в одно какое-то отношение к миру, окружаю­щему нас, а в двоякое, троякое отношение одним и тем же действием. И поэтому оно получается всегда полимотивированным действием.

Я вступаю в отношения к своим служебным каким-то обязанностям, будем так говорить, к долгу, к идее долга, когда я должен поставить экзаменационную оценку, что мне приходится делать довольно редко, по счастью. И я должен дать объективную оценку, правда? Осуществить свое отношение к обществу, будем говорить общо. Вы­полнить ту функцию, которую мне доверили, поручили. И я обязательно вступаю в отношение к данному конкретному человеку. И что получается? В системе «Я — экза­менующийся» у меня рука хочет написать что-то хорошее, чтобы у него не было не­приятностей, правда? А вот в отношении «Я — общество» — двойка, незачет. Как, двойная мотивация? От меня не зависит, что я вступаю в отношения к человеку и одновременно к этой простой трудовой задаче. Мы постоянно оказываемся в этом положении. Почти нельзя совершить действие, которое объективно не ввело бы нас в двойное, в тройное отношение к миру, которое одновременно не принадлежало бы к одной и к другой деятельности. И это же в моем упрощенном примере: к общению с человеком и к выполнению трудовой задачи, правильно? От меня это не зависит, это — объективный процесс.

Значит, давайте мы с вами условимся о четком разграничении и не допустим смешения мотивов и целей. И будем иметь в виду, что мотивы могут выступать и в качестве целей, но это — особый случай. Это не значит, что это редкий случай. Это просто особый случай, частный случай. Они могут в этом качестве выступать. Цели могут быть мотивами. Кстати, это положение было сформулировано в самом начале XIX века. Способность целей, не побуждающих к действию, хотя и достигаемых в действии, превращаться в побудители, мотивы. Человек начинает заниматься био­логией для того, ради того, чтобы удержать свою позицию в школе, и ставит перед собой соответствующие цели, целый ряд целей, а заканчивается все это тем, что биологические знания сами становятся побуждающими. Но тогда если есть транс­формация целей в мотивы, то уж, раз цель всегда сознательна, то мотив, конечно, становится сознательным, он родится прямо в этой форме, в осознаваемой форме. И не приходится решать задачи на осознание, на отдавание себе отчета в мотиве. Значит, одно различение мы с вами внесли. Это различение, еще раз повторяю, я прошу удерживать, иначе все непонятно: цели и мотивы не совпадают между собой. Их совпадение есть возможный, но частный случай. Не будем говорить, насколько часто этот случай возникает.

Второй вопрос. Второе основное различение. Вот здесь возникают наибольшие трудности. Это вызывает больше всего протеста. Вот тут-то и сказывается вся проти­воестественность превращения мотива в термин, обозначающий собой нечто объек­тивное, объективный предмет, объект. В то объективное, что побуждает деятель­ность, направляет на себя, управляет ей.

Широкий класс явлений, к которому мы перейдем вслед за изучением мо­тивов, — эмоциональные процессы, эмоциональные состояния, это-то и есть насто­ящие действующие мотивы? В свое время, в эпоху расцвета, прорыва в теории эмо­ций зародилась периферическая теория эмоций, очень важная веха на пути развития взглядов на механизмы эмоций, которая связана с именами У.Джемса и датского врача Г.Ланге. Прошу не смешивать с нашим русским Николаем Николаевичем Ланге. Это датчанин, физиолог, врач, спинозист по своему философскому кредо. Так вот, небольшая книжечка Ланге, где открывается этот новый взгляд на механизмы эмоций (Ланге Г. Душевныя движешя. СПб., 1896.), начинается вообще с того, что эмоции движут миром. Движут действиями людей. Вот почему они достойны особенного внимания. Сколько сделано ради страс­ти, гнева, ненависти и любви тоже. Вот, оказывается, что движет-то — аффективные состояния. Эмоциональные состояния. (Мы пока не будем различать эти термины.) То, что мы называем чувствами. Не в смысле ощущения, а в смысле внутренних пе­реживаний удовольствия, неудовольствия, счастья, горя, гнева — этот перечень бес­конечный. Вот, оказывается, где мотивы-то настоящие!

Это очень трудное различение. Мотив, понимаемый противоестественным, как я сегодня говорил, объективированным способом, с объективной позиции, — и вот это чисто субъективное состояние. Движет же оно! И здесь разворачивается серьез­ная философская полемика. С одной стороны, гедонистические теории здесь гово­рят свое слово. Гедонизмом называется воззрение, утверждающее, что человек под­чинен поиску удовольствия и, соответственно, избеганию неудовольствия. Самый смысл человеческого существования заключается в минимизации неудовольствия и максимизации удовольствия. Возникает некая арифметика, жизнь строится так же: поменьше неприятного, побольше приятного. И тогда чувства управляют деятельно­стью человека, и направляют ее, и побуждают ее. И серьезная сторона всякого ге­донизма, в том числе и психологического, о котором мы сегодня говорили, а не философского, состоит в том, что этот психологический гедонизм рефлектирует, отражает, как-то выражает очень простую правду: необходимость человека жить в счастье. Но отражает ее в уплощенном, к тому же искривленном зеркале. Правда исчезает в психологическом гедонизме. Вот эта ложная интерпретация правды, со­стоящая в том, что человек должен якобы иметь счастье и стремиться в жизни к счастью, была хорошо показана очень старым писателем, философом (и психоло­гом его иногда называют) Дж.С.Миллем, который выдвинул против гедонистов того времени (они не изменились ни в чем или почти ни в чем) следующую формулу, следующее размышление или даже афоризм. Он говорит: да, в счастье человеку надо жить. И человек хочет и должен жить в счастье. Но есть, оказывается, как называет это Милль, хитрая стратегия в этом вопросе. И она заключается в том, что нельзя стремиться к счастью, нельзя стремиться к удовольствию. Можно стремиться к не­которой цели, которая даст удовольствие или счастье.

Вам понятна логика Милля против уплощенной логики гедонизма? Приобре­тение удовольствия не может быть целью, потому что нет средств, нет ничего, что можно сделать. Ну, я хочу испытать удовольствие. Удовольствие ведь что-то должно принести. Что же направляет мою деятельность и побуждает ее? То, что создаст удо­вольствие или счастье, то есть положительные эмоции. Опять проблема не решается. Поэтому справедлива эта формула — эмоция не может побуждать! Она говорит о неуспехе или успехе чего-то по отношению к чему-то, достижении или недостиже­нии чего-то по отношению к чему-то — так это ведь основное ядро проблемы. По­этому-то и выражается эта хитрая механика так: чтобы быть счастливым, мы стре­мимся не к счастью, а к тому, что это счастье дает. И, добавлю я от себя, нередко ошибаемся. А эмоция учит не ошибаться. Она выполняет свою функцию — важней­шую, только не ту, которую мотив. Она очень важную функцию выполняет, мы сей­час с вами ее нашли.

Если мы ошибаемся, то эмоция начинает проявлять в аффективном состоя­нии свои функции, о них мы будем не сейчас говорить. А когда напротив, что-то действительно очень уж хорошо получается, все происходит отличнейшим образом, вы говорите: «Боже мой, как приятно!» — правда ведь? Я осторожно скажу: «Какое удовольствие». А ведь часто в жизни бывает так, что человек и вправду говорит: «Ка­кое, Боже мой, счастье!» Вот так и говорят — «счастье». Очень сильное выражение. Значит, тут можно сказать так: «Наверное, эмоция выполняет функцию подкрепле­ния-неподкрепления». Но мы с вами увидим: не просто подкрепления-неподкреп­ления. И не просто санкционирования положительного или отрицательного. Функ­ция эмоций еще хитрее. Но только я хочу сказать — функция эмоции не то же самое, что функция предметных побуждений, мотивов — ради чего мы делаем. Мы иногда для краткости говорим: «ради удовольствия». А разумеем-то: «я стремлюсь к некоторой цели, рассчитывая получить удовольствие, правильно»? Что нами дви­жет? Удовольствие эстетическое? Или этим поступком управляет открывшаяся воз­можность реализовать такую цель, как посещение спектакля, выставки, цирка, и так далее? Практически-то эти обстоятельства совершенно конкретные, правда?

Значит, мы ввели два очень серьезных различения. Я резюмирую это очень про­сто. Нужно уяснить себе, что по отношению к развитию мотивов и формированию мотивационной сферы личности в целом эмоциональные процессы, эмоциональные явления или, можно сказать, эмоциональные состояния, являются вторичными об­разованиями. И выполняют известную функцию. В частности, функцию динамизации деятельности. Но я особенно обращаю ваше внимание на первое. Вторичность. Что это значит — вторичность? По отношению к мотиву? А это значит, что мы хорошо чита­ем, хорошо понимаем мир чувств человека, эмоций человеческих, если мы знаем его мотивационную сферу. Потому что эти чувства, оказывается, не сами собою опреде­ляются и не вечно меняющимися переходными объективными ситуациями безотно­сительно к сфере мотивов человека, а как раз как функция от них. Что меня может обрадовать? Попробуйте ответить на этот вопрос. Не меня лично, а вот вашего това­рища. Попробуйте предположить, что может обрадовать? Мы будем говорить — осча­стливить даже. Или доставить удовольствие. Это зависит от того, в чем у него потреб­ности. Вы понимаете, рассчитываете, что вы его обрадуете подарком. А он посмотрел в недоумении, ничуть не обрадовался. Вы знаете, в чем дело? Ведь здесь же все относительно. Мы все время это соображаем в голове, в нашей практической психологии, в практической жизни. Но только всегда ли отдаем в этом себе отчет? Есть система, которая называется мотивационной сферой. Это есть известная характеристика моти­вов, живых для человека, побуждающих и направляющих его деятельность. И от того, какова эта сфера, и будет зависеть, какие эмоции что будет вызывать.

Я могу остаться глубоко равнодушным, я могу пережить систему отрицатель­ных эмоций, могу пережить и положительные эмоции в зависимости от того, в ка­кой системе деятельности, в какой системе отношений возникает то или другое эмоциогенное, то есть эмоцию порождающее, обстоятельство, будем говорить, воз­действие или, еще грубее, раздражитель. В этом смысле я говорю о вторичности. И вот почему я начал не с эмоций, а с мотивов. Ключ к эмоциям лежит в мотиваци­онной сфере. Но нет ключа к мотивационной сфере, лежащего в чувствах. Вам по­нятно? Потом мы будем говорить: воспоминание о пережитом на что-нибудь воз­действует. Тут важно что взять? Основное отношение.

Я получил записку. Очень важная записка. Если, допустим, имеется внутрен­нее состояние, которое субъект определяет как желание получить удовольствие или сделать приятное другому, этого можно достигнуть разными способами — и театр, и книга, и подарок, и прочее, и прочее. В любом случае есть удовольствие.

Верное замечание. Вот это и есть сила аргумента от эмоций. Давайте выбросим одну часть вопроса, в которой субъект определяется как желающий получить или доставить удовольствие другому. Простите, второй случай исключается. Тут появляет­ся другой, и все меняется. Усложнение чрезмерно. Рассмотрим просто желание полу­чить удовольствие, и этого можно достигнуть разными способами: и театром, и кни­гой, или разными другими. Вот мы про мотивы и говорим: что может быть этим прочим и прочим, правда?

А про эмоции, товарищи, говорим: какую функцию будет выполнять удоволь­ствие, которое вы получите? Потому что, когда я говорю: я хочу получить удоволь­ствие, — я не знаю, чего я хочу. Понимаете? Я не знаю, чего я хочу. Вот крыса, у которой микроэлектроды засунуты в центр удовольствия, она хочет не этого. Она хочет чего? Лапкой стучать об рычаг. В общем, она понимает, к чему она стремит­ся, правда? Она здесь фиксирована. Иначе поставьте ситуацию — она не будет тро­гать этот рычаг.

Вот и этот вопрос. Для того, чтобы получить удовольствие, вы должны знать мотивационную сферу. А иначе ошибетесь, ой как ошибетесь! Допустим, я книжки покупаю для престижа. Все покупают, и я покупаю. Уж не знаю, как от них изба­виться. Вот если вы знаете, что у меня есть познавательное отношение, эстетичес­кие мотивы, даже коллекционерские хотя бы, вот тогда вы можете рассчитывать на удовольствие. А ведь не всегда бывает так. Не всегда мы знаем, что мы хотим. Долж­ны быть пробующие шаги. И в это время сигнал: так держать! Это эмоциональная сигнализация. Держать так! И он держит. Когда что-то не то, начинается поиск, потому что цель вне зоны мотивов, не выбрана. Записка-то про жизненные ситуа­ции. Она подкрепляет то, что я говорил. Если все-таки удовольствие, то как же уз­нать? Вот так и по жизни, и по науке, и по теории.

Источник: А.Н.Леонтьев, Лекции по общей психологии, Москва, Смысл, 2001, с.419-427.

Источник: А.Н.Леонтьев, Лекции по общей психологии, Москва, Смысл, 2001, с.428-438.

Источник: А.Н.Леонтьев, Лекции по общей психологии, Москва, Смысл, 2001, с.409-418.

Лекции читались Леонтьевым А.Н. (1903-1979)

на факультете психологии МГУ в 1973-1975 годах.

Количество показов: 1927